Голоса
Шрифт:
— А это все равно. Важно прислушиваться. Многие вообще слышать не умеют, не учатся понимать… Ребенок учится понимать, когда растет… А потом он вдруг решает, что все понял, и тогда не слышит больше ничего.
— Ты кого имеешь в виду?
— Себя.
— Ну вот. Опять обиделся.
— Анечка, знаешь, что самое редкое?.. Понимание. Вообрази: вокруг нас бесконечное и разнообразное поле сознания. У него есть одна функция — установить в этом мире понимание между живыми организмами. Я нарочно так обобщаю. Не только между людьми… Мы почти ничего не знаем об этом поле, не умеем им пользоваться. Ощупью ищем понимание друг друга и природы. Причем далеко не все ищут, вот что обидно! Я хочу понимать тебя, детей, траву, птиц, зверей…
— Мышей, комаров…
— Ну все. Спи. Ты начинаешь говорить глупости.
— Уж и пошутить нельзя!
— А они хотят понять меня и друг друга тоже. Так вот. Чванство и самодовольство некоторых живых организмов, именуемых людьми, заходит так далеко, что они не желают понимать не только траву, птиц, зверей и так далее, но и себе подобных.
— Вот-вот. Тебя и не поймут. Ты еще намаешься со своей гипотезой.
— Это не гипотеза, а истина.
— Митенька, ты ужасно самоуверенный тип.
— Да пойми же ты, что понимание себя и других — это необходимое условие сохранения жизни. Мы до сих пор движемся с закрытыми глазами и спиною вперед. И это называется прогрессом!
— Чего ты так завелся, Митя?
— Просто потому, что я сам ни черта не понимаю. Даже обыкновеннейших вещей. Не знаю, как вести себя с Витькой, например. Или с хозяином нашим. Это оттого, что я их плохо понимаю. А общество? Тут я вообще ничего не понимаю. Все знаю, а понимать не понимаю.
— И что же ты предлагаешь?
— Я предлагаю инструмент. Вот поле сознания и поле времени. Учитесь ими пользоваться! Учитесь понимать друг друга! Пониманию и ощущению времени нужно учить, как учат счету в первом классе. Надо сказать наконец открыто: мы, люди, еще ничего и никого не понимаем. Мы нисколько не лучше зайцев и телят. Мы лишь хитрее и коварнее. Человечеству надо снова научиться скромности…
— Митя, ты не находишь, что это очень смешно? Ты выступаешь так, будто тебе Нобелевскую премию дали. Нобелевская речь в постели! В деревне Коржино.
— Ну давай спать. И правда, это смешно… Я тебя понимаю.
— А я тебя люблю…
Глава 11
Ночь прошла, наступило утро. Митя и Аня, намаявшись накануне, спали крепким сном, когда по деревне прошло сонное и молчаливое стадо, за которым плелся пастух, волоча кнут по земле. Стадо тихо вошло в лес, как вода в песок. В лесу, за Улемой, птицы пели утреннюю песню, а рыбы в реке выпрыгивали из воды, мелькая выгнутой серебристой спиною. Поднявшееся солнце не спеша высушивало туман и росу на траве. Пропел петух.
Катя и Малыш, проснувшись, переглянулись в постелях и, увидев, что родители еще спят, тихонько босиком вышли на крыльцо. Солнце било из-за леса прямыми чистыми лучами, и дети стояли на крыльце, с удовольствием подставляя теплому свету плечи. Под крыльцом гарцевали котята, наскакивая друга на друга, пригибаясь, потом выпрямляясь на задних лапах, а передними поглаживая воздух. Кошка сидела тут же, поглядывая на котят прищуренными зоркими глазами.
Катя поставила в рядок четыре пустые консервные банки и налила в них из кринки молоко. Котята и кошка прилипли каждый к своей баночке. Короткие и острые хвосты котят замерли вертикально, только кончики описывали плавные одинаковые колечки. Кошка лакала молоко более равнодушно.
Дети тоже пили молоко, сидя на крыльце.
— Давай дадим им мяса, — предложил Малыш.
— Они еще маленькие для мяса, — ответила Катя.
— Давай дадим тушенку.
— Мама будет ругаться.
— Она не заметит.
— Ну ладно. Принеси банку.
Малыш полез под лавку в темных сенях, где в прохладном месте хранились продукты, и принес оттуда начатую банку тушенки.
— Смотри, едят! — обрадованно сказал он, разбрасывая по земле кусочки мяса.
— Дай мне! — потребовала Катя.
Вместе с котятами они быстро прикончили банку. Потом, взяв на руки по котенку, они уселись на скамейке под окном и занялись мирной беседой, поглаживая урчащих котят по тугим вздувшимся брюшкам.
Митя в это время досматривал сон, в котором он плыл куда-то на маленьком плоту, держа в руках длинный шест. Он не отталкивался этим шестом, а действовал им как веслом. Шест почти без сопротивления разрезал воду, и плот продвигался медленно. Митя положил шест поперек плота и опустился на колени. Вглядевшись в воду, он обнаружил, что она состоит из мельчайших искрящихся частичек, между которыми были пустые промежутки. Тут же откуда-то, как это часто бывает во сне, пришла уверенность, что плывет он вовсе не по воде, а по времени. Наконец-то Митя его увидел! Время оказалось красивым и уходило в глубину, сливаясь в светящуюся массу. Оттуда, из толщи времени, стали доноситься голоса, показавшиеся Мите знакомыми. Он начал постепенно узнавать их, оставалось сделать небольшое усилие, чтобы окончательно установить, кому они принадлежат. Митя напрягся, вслушиваясь, и услышал следующее:
— Милые! Бедные! Мне так их жалко.
— Почему?
— Просто жалко, и все… Они ничего не знают.
— А они умеют думать?
— Нет… Они просто живут, живут, а потом умирают. Наверное, им очень страшно.
— А почему они такие веселые?
— Поели — и веселые.
— А они считать умеют?
— Наверное, умеют до двух или до трех. Им больше не надо.
— А я умею до десяти!
— Не ври, не умеешь!
Митя открыл глаза и сообразил, что под окном разговаривают Катя и Малыш. Еще с минуту он прислушивался к их нехитрому спору, пока не определил, что речь идет о котятах. Мите сделалось весело, он вскочил с кровати и выглянул в окно.
— Бедные, бедные! — сказал он. — Мне так вас жалко. Вы ничего не знаете. Котята умеют считать, умеют говорить, петь и думать, умеют смеяться, грустить, жалеть и надеяться на лучшее будущее. Особенно они умеют надеяться на лучшее будущее.
— А подслушивать они не умеют, папочка? — спросила Катя.
— Катька, ты становишься язвительной и остроумной, как твоя мама, — ответил Митя, за что получил легкий удар по шее от Ани. Она уже стояла сзади и смотрела через Митино плечо на детей.