Голоса
Шрифт:
— Пошли, — приказал он. И направился куда-то решительно, не оборачиваясь, чувствуя, что она идет за ним.
Они вышли на дорогу, по которой пришел Митя, но повернули не к лесу, а к деревне. Прошли деревню все так же в молчании, потом Митя остановился и спросил:
— Как вы собираетесь ехать?
— На автобусе… — сказала она.
— Где остановка?
— На шоссе.
— Далеко?
— Там… — Она махнула рукой. — Три километра.
Митя пошел дальше. Она все так же шла за ним, почти бежала. Прошли поле, потом еще одно. Вдалеке, почти у горизонта, Митя увидел черные точки машин, проезжающих по шоссе. Солнце уже прошло зенит и медленно скатывалось вбок, к Коржину.
— А вы ведь не здешний… Не почтальон, — сказала Светлана сзади. — Почему вы сразу не сказали?
— Я почтальон, только в другом смысле, — сказал Митя.
— Ну да… — недоверчиво протянула она.
Они пришли к автобусной остановке. На обочине шоссе стояла выкрашенная в белый цвет бетонная будка со сломанной скамейкой внутри. Сверху была укреплена желтая дощечка с расписанием рейсов. Следующий автобус должен был прийти через два часа.
Вся внутренняя поверхность будки была сплошь покрыта рисунками и надписями известного сорта, поэтому Митя и Светлана на скамейку не сели, а устроились за канавой, на траве.
— Вы идите, — сказала она. — Я сама подожду.
— Ничего, — сказал Митя, понимая, что в общем-то следует уйти — миссия его выполнена, даже перевыполнена, но не двинулся с места.
Они сидели на траве, а между ними лежал пухлый коричневый рюкзак.
— Мама у меня, знаете… — тихо сказала Светлана, поджав колени к груди и обхватив их руками. — У нее три мужа было, и все умерли. То есть они погибли… Она ужасно невезучая. У меня брат и сестра сводные. От каждого мужа по ребенку осталось, и фамилии у нас разные… Я младшая.
Может быть, поэтому и не ушел Митя, что почувствовал, узнал каким-то образом, предугадал ее исповедь, которую она и не ему вовсе говорила, а траве, дороге с проскакивающими мимо редкими машинами, небу, облакам, самой себе, может быть, — но нужен был и человек рядом, иначе вряд ли она стала бы рассказывать.
И он слушал нехитрую, в общем, историю, но такую, какой не придумаешь. И опять же сбоку, побочным мышлением, удивлялся тому, как незаметно в его жизнь, в его поле, входили молодой лейтенант, убитый на втором году войны где-то на Дону, женщина с маленьким сыном в эвакуации, военный летчик-инструктор, второй ее муж, разбившийся у нее на глазах (а война вот-вот кончится), еще одна маленькая девочка, сестра Светланы, ее отец шофер, который утонул совсем недавно, два года назад, на рыбалке (а женщине уже много лет, и сердце у нее плохое), и бабушка, мать того летчика, оставшаяся с женщиной с войны, — все судьбы, связанные вместе протянувшимся во времени узелком, к которому и он сейчас пристал, пристегнулся хоть и тоненькой, но ощутимой связью.
«Вот оно, поле», — думал Митя, представляя всех людей, все человечество сразу, в виде маленьких многочисленных фигурок, связанных нитями разной толщины: толстыми, потоньше и совсем тонкими, невидимыми почти, и оказывалось, что связи эти густы и разнообразны — если дернуть в одном месте, отзовется вся сеть, — разнообразней даже, чем представляется на первый взгляд, потому что Митя не мог знать, что разбившийся инструктор служил еще до войны в одной части с его, Митиным, отцом, и Митя никогда об этом не узнает, но ниточка есть, она никуда не делась, она задолго до рождения связала Митю с голубоглазой девушкой Светланой точно так же, как другие нити связали и связывают его со множеством других людей. «Вот оно, мое поле, — думал Митя, — и вряд ли можно описать его свойства, но я попытаюсь…»
Вдали, на шоссе, показался автобус. Его хорошо было видно, солнце уже спустилось низко, и его лучи скользили по шоссе, зажигая блики в стеклах автобуса.
Митя вдруг вытащил тот же клочок бумаги, поспешно нацарапал на нем свой адрес и, когда автобус уже притормаживал, сунул листок Светлане.
— Вы знаете, напишите мне, пожалуйста, как там… ваша мама… — сказал он.
По ее лицу он увидел, что она на какое-то мгновенье поняла его неправильно, недоуменно вскинула брови, но сразу же все прошло, она взяла бумажку и сказала:
— Спасибо вам… До свидания.
И она уехала со своей распиской, адресом Мити и начальным наброском теории, которые соединились на одном листке как будто случайно.
Обратный путь был легок. Митя шел по сумеречному лесу, смотрел на освещенные солнцем верхушки деревьев и думал сразу обо всем. Он любил минуты, когда мысль не управлялась и не направлялась его волей, а свободно и прихотливо перескакивала с предмета на предмет, следуя своему собственному желанию.
Всплывали слова телеграммы, голоса, Люськина кофта, трагические в своем непонимании глаза курицы, последний полет инструктора, его гибель, которую он видел мысленно, Малыш в небе, подброшенный им высоко и парящий с раскинутыми руками в тот момент, когда время остановилось, чтобы Митя его разглядел, льняное поле под луной, мелькающие снопики льна и пирамидки на поле… — и вдруг возникли те слова, с которыми он ехал сюда, не смея произнести: названая родина. И первое слово показалось лишним.
«Так ли это?» — осторожно подумал Митя.
Где-то на полпути, в густом сумраке леса, он встретил деда Василия, победителя времени. Они вгляделись друг в друга, поздоровались и разошлись в разные стороны.
Уже в полной темноте Митя вышел к клеверному полю в деревне Коржино.
Так же полз над полем туман. Вдоль изгороди бежала корова Малюта, а за нею несся на мотороллере с зажженной фарой Витька, отчаянно матерясь. Он увидел Митю и что-то крикнул ему, но что именно — Митя не разобрал в шуме мотора. Он подошел к избе. Мотороллер стоял у крыльца, грохоча и подрагивая, а Витька сидел на нем.
— Постойте здесь, я Малюту загоню! Не пускайте ее на дорогу! — крикнул он и умчался.
Через минуту с той стороны, куда скрылся Витька, из тумана вынырнула черная громада Малюты. Корова бежала трусцой прямо на Митю. Он расставил руки, приговаривая:
— Домой, Малюта, домой!.. Слышишь?
Корова остановилась, повернула к крыльцу, медленно прошла мимо Мити и скрылась в воротах хлева. Подоспевший Витька закрыл ворота и задвинул засов.
Митя вошел в горницу. Аня накрывала стол к ужину. От чугуна с картошкой шел пар. Катя сидела за столом и сосала огурец. Малыша не было.
— Наконец-то! — сказала Аня. — Мой руки и зови сына. Будем ужинать.
Митя вышел на крыльцо к умывальнику. Умывшись, он позвал:
— Малыш, ты где?
Никто не ответил. Митя вошел в сени и отворил дверь во двор, в темноту хлева. Как тогда, ударил в нос плотный, густой запах навоза. Митя опять собрался позвать сына, но услышал голоса. Он осторожно, как тень, проник во двор и притворил за собою дверь. Ничего не было видно, кроме полуприкрытой двери на улицу, за которой виднелся кусок забора и узкая полоса вечернего неба.