Голоса
Шрифт:
Dir, mein Gott, dir ergeb' ich mich!
Vater, ich rufe dich!29
[7]
– Альфред, – рассказывал Могилёв, – закончил чтение и обвёл группу взглядом, наслаждаясь произведённым впечатлением.
«Какой же это русский немец? – риторически вопросил Борис, ни к кому не обращаясь. – Альфред – самый что ни на есть немецкий немец, выучивший наш язык, а русский паспорт у него по недоразумению. И это ещё нашу нацию упрекают в…» – он сделал неопределённый
«Да, – крякнул Марк, соглашаясь с Гершем. – Ты, Фредя, не обижайся, но послушаешь тебя – и сразу понятно, почему ваша “немецкая мечта” в двадцатом веке никому особо не зашла».
«Последнее замечание я отвергаю как несправедливое и окрашенное германофобией, – парировал Штейнбреннер. – А Елизавету хотел бы поблагодарить за этот ценный источник, который раскрывает нам одну из черт изучаемой личности, а именно её религиозный милитаризм или, если быть более точным, воинствующую религиозность».
«Альфред, может быть, не так уж и неправ, – негромко заметил Иван. – Если допустить, что в великой княгине имелся хоть один грамм этого настроения и духа, свойственного немцам вообще и Кёрнеру в частности, то я не очень удивлён тому, что на второй год войны с Германией толпа разбила стекло её автомобиля…»
«Что-о?! – возопила на этом месте Лина, которая всё время доклада не сказала ни слова, но слушала, как выяснилось, внимательно. – Иван, ты дебил? Какой ещё “религиозный милитаризм”?! Слышь, ты, крендель-мендель-колбаса, – это Альфреду, – руки прочь от нашей русской православной княгини!»
Здесь поднялся гвалт, и мне лишь ценой некоторого напряжения связок удалось перевести этот гвалт в разумное обсуждение.
Я обратил внимание группы на открывшиеся «белые пятнышки» и попросил решить, как мы будем работать с ними. Все тут же согласились, что встреча двух сестёр, «Аликс» и «Эллы», требует сценического эксперимента, а новаторство Елисаветы Фёдоровны в церковной области – отдельного доклада, который Борис Герш вызвался подготовить добровольно и даже с определённым энтузиазмом. Штейнбреннер хотел устроить новый суд, и, когда идея суда была единодушно отвергнута, стал настаивать, как минимум, на «синодальном разбирательстве»: насколько, дескать, еретическим являлся устав Марфо-Мариинской обители и не оказались ли при его разработке нарушены догматы православной веры?
«Такое разбирательство уже было, – спокойно ответила ему Лиза, – и все эти вопросы мне уже задавались». Я отметил то достоинство и отсутствие колебания, с которым девушка сказала это условное «мне».
«Но рyки Святейшего Синода оказались при этом связаны высочайшим указом, утверждённым в марте [тысяча девятьсот] десятого, – парировал Штейнбреннер. – Что ещё оставалось делать церковным иерархам, как не потоптаться на одном месте и не сделать хорошую мину при плохой игре? Это – неравные условия борьбы».
«Значит, наш Царь был более православным, чем Синод», – тихо произнесла Марта, не как вопрос, а как утверждение.
«Ничего подобного! – возмутился Альфред. – Это называется не “более православным”, а “прекращение богословской дискуссии в порядке административного произвола”!»
«Вот и выскажите своё возмущение моему царственному зятю, Павел Николаевич, – ответила Лиза, слегка улыбаясь. – И ему задайте все ваши вопросы о том, зачем он подписал свой указ».
«Я бы и задал, только где мы его найдём! – немедленно ответил Альфред. – Скажите пожалуйста, Альберта, долго ли…»
Не успел, однако, Штейнбреннер закончить свою мысль, а староста группы опротестовать обращение к ней по имени Альберта, как дверь класса открылась. На пороге, конечно же, стоял Алёша.
[8]
Все так и накинулись на нашего «Цесаревича» с разными вопросами, но громче всех прозвучала Ада:
«Алексей! Будьте любезны объяснить нам, почему вы отказываетесь от роли и подводите группу!»
Ради вящей торжественности староста даже перешла на «вы».
Не отвечая ей, Алёша прошёл к первой парте и занял свободное место рядом со мной.
«Я вас искал по всему корпусу, – пробормотал он, ни к кому не обращаясь. – Даже на кафедру отечественной по дурости зашёл, и столкнулся там с Владимир-Викторычем, который меня стал пытать о том, куда это мы исчезли. “Почему вы отказываетесь!” Потому, Ада, что это высшая степень бесстыдства – быть тем, кем не имеешь быть никакого морального права! Я ведь уже сказал Андрей-Михалычу, что готов исполнить любую другую роль. Любую! Хоть Ульянова-Ленина, хоть Нахамкиса-Стеклова, хоть Фёдора Раскольникова, хоть этого вашего Ка… Каляева. Одного поля ягоды…»
– Разве Раскольникова звали не Родионом? – прервал на этом месте автор рассказчика.
– Речь идёт об одном большевике, который в годы революции взял себе этот звучно-кровавый псевдоним, – пояснил Андрей Михайлович. – Его настоящей фамилией было Ильин.
– Извините! – покаялся я.
– Не на чем… Но продолжу.
«Надо было его короновать, – прокомментировал «отречение» Герш. – Вы пренебрегаете значением ритуала, друзья мои! Короновали бы, и он уже не смог бы отказаться, совесть бы не позволила».
«Может быть, – ответил Алёша вполне серьёзно на эту наполовину юмористическую мысль. – Сейчас-то что толку говорить о том, что вы не сделали?»
«Итак, у нас нет царя, – подвела итог староста группы. – Грустно, ребята!»
«Может быть, именно теперь и стoит подумать про замену Государя на Александру Фёдоровну?» – заикнулся я. И здесь случилось несколько неожиданное.
Группа после окончания доклада давно уже как-то сгрудилась в первой половине класса, но Лиза продолжала скромно сидеть на своём месте лектора. В этот миг она встала, прошла несколько шагов и остановилась прямо перед моей партой, глядя мне в глаза.