Голоса
Шрифт:
«Ники! – произнесла она негромко, но очень отчётливо, в полной тишине. – Надо принимать престол. Неужели ты оставишь свой народ без Государя?»
– Прямо «Ники» и на «ты»? – ахнул автор.
– Да, уверяю вас! – подтвердил Могилёв. – Скажи она что-то вроде: «Андрей Михайлович, группа предлагает вам…», я бы ещё сто раз подумал. Но против этого «Ники, неужели ты оставишь свой народ?..» не было никакой физической возможности возражать. Меня, должен признаться, посетил мгновенный ужас. Вот какой: знает ли Лиза о моём невинном письме Марте, подписанном семейным именем
Тэд первый почувствовал нерв момента и, забравшись на стул с ногами, закричал:
«Православные! Волим царём болярина Могилёва, Андрей-свет-Михалыча! Волим!»
Группа весело ответила разноголосым ропотом: «Волим!», «Даёшь!», «Болярина на царство!», «Ура!» и пр. Безусловно, это было только игрой, но их забавляла мысль о том, что педагог присоединяется к этой игре, становясь их коллегой по работе в полном смысле слова, принимая на себя ту же ношу, что и все, окончательно делаясь частью коллектива. Я встал со своего места, чтобы протестовать – но понял, что протестовать, идя против общего настроения, у меня нет никакой возможности. Приложив правую руку к сердцу, я поклонился группе поясным поклоном, примерно таким, каким цари могли приветствовать московский люд с Красного крыльца Грановитой палаты. Группа встретила этот поклон аплодисментами и весёлыми возгласами одобрения.
[9]
– Тут же появился, уже не помню, по чьей инициативе, некий рабочий комитет из Ивана Сухарева, Бориса Герша и Тэда Гагарина, который стал обсуждать детали предстоящей «коронации». Именно Тэд предложил провести её в форме сценического эксперимента, а Борис так и вцепился в эту идею. Штейнбреннер тоже примкнул к обсуждению, но в качестве оппозиции, той пресловутой Бабы-Яги, которая всегда против.
Оставшиеся студенты занимались тем, что сдвигали парты в заднюю часть класса, готовя пространство для «сцены». (Аудитория, замечу мимоходом, была совсем небольшой, парт в ней помешалось всего шесть, для одиннадцати человек их хватало в обрез.) Посередине сценического пространства установили «трон», то есть самый обычный стул, на спинку которого кто-то повесил бумажку с почти карикатурной надписью «Царскiй тронъ» в дореволюционной орфографии.
Лиза, развернув свою тетрадь для записей, отрeзала от её золотистой обложки сверху и снизу две полосы шириной три или четыре сантиметра. Найдя на столе преподавателя клей-карандаш, она склеила эти две полосы в обруч и принялась выстригать зубцы по одной из его сторон.
«Я против использования нелепых реквизитов такого рода», – немедленно заявил Штейнбреннер.
«А я за», – невозмутимо ответила Лиза.
«И я за, – добавил Тэд. – Плохой реквизит лучше его отсутствия. Лиза, голубушка, – обратился он к героине дня, – делай, пожалуйста, не треугольники, а полукружия, иначе выглядит совсем по-детски. Дай-ка мне, я покажу тебе, как надо…»
Гагарин полностью завладел «короной», а Лиза переключилась на изготовление «епитрахили», основу для которой в виде длинного кашне пожертвовал Тэд, а булавки – Марта.
«Нет, вы удивляете меня! – недоумевал Альфред. – Вы хотите сказать, что в этой аудитории сейчас совершится акт венчания на царство?»
«Фёдор, успокойся, никто так не хочет сказать! – подал со своего места Марк Кошт, расставлявший стулья для зрителей церемонии. – И давать Андрей-Михалычу воинскую присягу тебя никто не заставит. Расслабься уже, да?»
«Конечно, конечно… – но наш «профессор» не был готов расслабиться. – А что делает Елизавета, могу я спросить?»
«Епитрахиль», – лаконично пояснила девушка.
«Епитрахиль?! – взвился Штейнбреннер. – То есть настоящую православную епитрахиль?! И кто же, интересно, её на себя возложит?»
«Алексей, кто ещё? – весело ответил я. – Он вчера сообщил мне о готовности изображать духовенство, так что быть митрополитом Палладием ему сам Бог велел. Поглядите, как внимательно он листает Зызыкина!»
Тут поясню: Михаил Валерианович Зызыкин – русский правовед, который уже после эмиграции составил добросовестный труд под названием «Царская власть и закон о престолонаследии в России». В этом труде, кроме прочего, приведён полный чин коронования.
«А Алексей, разрешите узнать, рукоположен, чтобы надевать на себя епитрахиль? – не отставал от нас наш «русский немец». – Никто не видит в этом всём нарушения конфессиональной этики?»
«Фредя, уймись наконец, – попросил Кошт. – Иначе мы сейчас сделаем вторую корону, чёрную, и я тебя лично венчаю царём всех душнил всех времён и народов».
«Почему чёрную?» – тут же прореагировал Альфред.
Лиза не выдержала и рассмеялась. Кто-то подхватил, и через полминуты мы смеялись все.
[10]
«Коронация» прошла без сучка и задоринки.30 Алёша, облачённый в епитрахиль, служил серьёзно, сосредоточенно и вдохновенно, причём я произношу этот глагол без всяких мысленных кавычек. Молитвы он, правда, читал не наизусть, а из книги Зызыкина, держа её перед собой на вытянутой руке, но этот жест только прибавлял торжественности всему происходящему. Моё участие свелось к нескольким ритуальным жестам да к произнесению вслух православного Символа веры, что я без труда совершил по памяти. После слов «верховную власть над людьми своими» Алёша объявил, что чин венчания свершён, и поспешил снять «епитрахиль»: она его явно тяготила. «Народ» наградил нас новыми аплодисментами.
Я опять слегка юмористически поклонился и, снимая картонную корону, пояснил:
«Не думаю, что Государя на выходе из Успенского собора собравшиеся приветствовали аплодисментами, но, если уж так, все их отношу исключительно к Алексею. Он всё совершил как нельзя лучше».
«Да, отлично! – согласился Борис. – Настолько убедительно, что его хоть сейчас можно возвести в сан. Увы, от еврейских пареньков вроде меня это никак не зависит».
«Нет, нет, – пробормотал Алёша. – Это не так и не я должен был делать. И читать по книге – тоже плохо: как будто недоучившийся семинарист…»
«Алёша – умница, но меня поразили вы, – негромко сказала Марта, пристально глядя мне в глаза. – Вы ведь Символ веры сказали наизусть. Я не ожидала…»
Между прочим, студентам о своём монашеском опыте я никогда не рассказывал, даже мои коллеги не все о нём знали. Прежде чем я успел ей ответить, всерьёз или шуточно, заговорил Штейнбреннер:
«Вы все можете сколько угодно надо мной смеяться и даже, как тут обещали, надеть мне чёрную корону “главного душнилы” всех времён, и всё же я упорно не понимаю: какая чисто исследовательская ценность имелась в этой сцене?»