Голосуйте за Берюрье!
Шрифт:
Я этого не знала. Он был элегантен, благороден. Граф все-таки, и я ему верила. Но, увы! Все рушится. Представляете себе эту шекспировскую драму? Я, дочь великого князя Банничкова, укрывшегося во Франции, разоренного Советами, являюсь любовницей какого-то коммуниста! Я думала, что убью его.
– Расскажите-ка, расскажите-ка мне об этом, это захватывающе. Я понимаю ваши страдания, моя дорогая. И я разделяю ваш справедливый гнев.
Она ловит божью коровку, которая ползет по шву ее чулка, целует ее и
– Я познакомилась с ним в Париже. Я любила его два года и принадлежала ему.
Это устаревшее изысканное выражение вызывает во мне восторженное тремоло.
Когда в середине двадцатого века девушка заявляет вам по поводу какого-нибудь хмыря, что она «принадлежит» ему, есть отчего взять в руки свои мужские причиндалы, прокалить их с помощью паяльной лампы и окрасить суриком, не так ли?
– Трогательно, – изрыгаю я, – бесконечно трогательно! Ваша жизнь – это роман! Как это прекрасно, как величественно, как великодушно!
Садисты Булонского леса придвигаются на двадцать сантиметров ближе к нам.
Она продолжает.
– Десять дней назад мой друг прислал мне избирательный плакат. На нем под серпом и молотом была его фотография. Как я не умерла в этот момент? Этот вопрос я буду задавать себе всю оставшуюся жизнь. О, человеческий организм более устойчив, чем думают.
– Конечно, – соглашаюсь я. – И что вы сделали?
– Я порвала с ним.
– По телефону?
– Да. Он не заслужил даже прощального письма. Я сказала ему, что запрещаю меня видеть, что я испытываю к нему лишь ненависть и презрение.
– Настоящий кусок жизни! – вкрадчиво говорю я. – Похоже на пьесу Бернстайна, ухудшенного Жоржем Онэ!
– Да, похоже.
Необычайно красивая слеза блестит на ее ресницах. Она моргает, и слеза падает в траву, как капля утренней росы! Ой-ой-ой! Придется принять таблетку аспирина – что-то творится с моей головой.
– И как же этот граф отреагировал?
– Он был в отчаянии! Он умолял меня по телефону! Он клялся, что, если я порву с ним, он покончит с собой. Он открыл ящик стола и сказал, что берет пистолет.
Ноги моего дыхания запутываются в сетях моего изумления.
– Что было дальше, моя нежная красавица?
– Я повесила трубку. Я терпеть не могу угнетающих сцен.
– Он покончил с собой? – каркаю я.
Она пожимает плечами.
– Ну что вы, мужчины слишком трусливы!
Я предпринимаю усилия, достойные похвалы, чтобы восстановить ритм моего дыхания.
– Скажите, прекраснейшая Наташа, очарование глаз, восторг сердца, вы, которая посрамляет розы и заставляет бледнеть утро, вы когда-нибудь читаете газеты?
– Конечно, – говорит она. – Я читаю «Ар», «Кандид» и «Минют».
– Я хочу сказать, ежедневные газеты!
– Нет, – возмущается моя прекрасная блондинка. – Конечно же, нет. Я ненавижу эту скандальную прессу, которая причиняет нам столько зла.
– А телефонный разговор, о котором вы говорите, – это было утром на прошлой неделе? Точнее, во вторник?
Она широко открывает глаза и рот. Ее грудь высоко поднимается. Брови удивленно изгибаются.
– Да, откуда вы это знаете?..
– Я забыл вам сказать, что я обладаю даром ясновидения.
– До такой степени? Это потрясающе!
Она опрокидывается на лужайку и смотрит в голубое небо, в котором застыли легкие облака.
– В самом деле, именно во вторник на прошлой неделе. Вы фантастический человек, – невнятно говорит она, проводя своим шаловливым языком по пухлым губкам.
Я награждаю ее страстным поцелуем.
Когорта наблюдателей испускает вздох и придвигается к нам еще ближе.
– У меня есть лишь один недостаток, – говорю я. – Я являюсь руководителем партячейки своего квартала.
Она фыркает, встает, дает мне пощечину и убегает. Я ее не останавливаю. Мне больше нечего ей сказать, и я знаю, где ее можно найти. Расстроенные садисты рассеиваются по лесу.
Глава XVI
Я направляюсь в свою конуру. Каждый раз, когда мне приходится провести недели две вдали от нее, по возвращении меня всегда удивляет ее странный запах. Это запах администрации. Старая мебель, старая драпировка, старые бумаги. У старых бумаг, заметьте, запах не одинаков. Он зависит не столько от качества бумаги, сколько от текста, который на ней напечатан.
При одном и том же качестве бумаги пачка уведомлений имеет другой запах, нежели пачка ордеров. Попробуй пойми почему! Архивная регистрационная книга пахнет иначе, чем регистрационная книга бакалейщика.
Я рассыпаю приветы и шутки. Затем поднимаюсь в отдел уголовной картотеки. Сотрудник отдела говорит мне, что он как раз получил через курьера фото одного типа, некоего Матье Матье. Я беру снимок. На нем изображена группа рыбаков, снятых с гирляндой форели. На заднем плане виднеется невзрачное лицо. Кто-то из Белькомбежской полиции обвел его жирным кружком.
– Можно увеличить эту рожу, – говорю я. – Надо бы отнести фото в лабораторию.
Но папаша Катаплазм, король уголовной картотеки, встряхивает своим яйцеобразным черепом, который похож на суппозиторий, смонтированный на подшипниках.
– Не стоит, обойдемся лупой.
Он берет вышеозначенный оптический прибор и углубляется в изучение снимка. У этого человека, поверьте мне (а если не верите, пусть вам выкрасят щеки ртутно-хромовой краской), так вот, у этого человека, повторяю я, поскольку у вас совсем нет памяти, мозг, способный посрамить ЭВМ фирмы И.Б.М.