Голова
Шрифт:
— Вы опытный человек.
— Я самолично написал одной такой, по брачному объявлению в газете. Она прислала мне даже свою фотографическую карточку, но только карточка была не ее, а покойной сербской королевы.
— И вы с тех пор не могли установить никакой связи между убитой королевой и вашей собственной особой?
— Я не сумасшедший.
— Судьба не посылает этого никому по почте. — И Терра вперил пылающий взгляд в испуганное лицо собеседника. Тот тоскливо покосился на дверь. Но, не надеясь добраться до нее, он съежился и укрылся за столом. — Разве не воплощенное безумие, — воскликнул
— Позвольте, это надо понимать иносказательно?
— Повертите сами карусель, тогда многое поймете.
— Опять начинается!
— А вы уже наперед знаете, чем я закончу? У неба хватит милосердия оградить меня от вашего влияния! — Терра приподнялся с угрожающим видом. Наперсник наполовину исчез под столом. — Страшнее всего было ваше влияние тогда, когда я сверхчеловеческим напряжением сил старался вырваться от вас. Оставайся чист и неподкупен, будь игроком, насмешником и презирай убожество. — При этом он чокнулся с наперсником. — Все равно, даже самая жертвенная мудрость приведет только к тому, что вашей глупости дано от природы, она превратит меня в гниющую падаль.
— Ну! Ну! — вставил наперсник, стараясь подладиться.
Но Терра поднялся со стула, отошел немного и, упершись ногами в землю, напустив на себя торжественный вид, приготовился к речи.
— Властвовать! — загремел он раскатисто. — Властвовать во славу божью. Преуспеть можно только при существующем общественном строе.
Тогда встал и наперсник; он поднял руку и, желая проявить солидарность, сказал:
— Я тоже голосую за национал-либералов!
Терра держал руки за спиной, упираясь ими в стену; он притих; казалось, его охватила дрожь ужаса.
— Нельзя всю жизнь быть только тенью, которая пугает людей и которую они обходят. Необычайное является нам для того, чтобы мы за него боролись.
— Это вы опять о графине?
Терра зашагал по комнате.
— Дело в том, что в жизни самая фантастическая цель разжигает больше всего. Вот и пробиваешься, стремишься, достигаешь далей, которые всегда оказываются ближе, чем та единственная.
Наперсник, следуя за ним, возбужденно смеялся.
— Как вы все знаете! Откуда вам известно, что я своим благополучием обязан сербской королеве? Ради нее я, наконец, взял себя в руки, и, подумайте, дело вдруг пошло. — Он снова опустился на стул. — Только вам сознаюсь, я люблю ее до сих пор, — и поцеловал карточку кабинетного формата.
Терра оскалил зубы.
— Она думает обо мне, как я о ней, тут уж ничего не попишешь. Ибо здесь пролилась кровь.
Наперсник перестал целовать карточку и с ужасом смотрел на него.
— Капля крови на шее девушки, та капля, что на совести у нас обоих, сиятельная графиня, весит много. Она больше весит, чем ваш умный взгляд, ваша непостижимая гордыня и даже ваше отсутствующее сердце.
Над столом виднелись только глаза наперсника. Затем он совсем сполз вниз, прошмыгнул под столом и скрылся за дверью.
Терра поднялся в ожидании ответа, готовый к бою. А где же наперсник? Тогда он тоже ушел.
Час спустя отправлялся поезд на Берлин, и Терра сидел в нем. Куршмид, его друг до гробовой доски, ждал его там утром, чтобы немедленно ввести в «Главное агентство по устройству жизни». Оно помещалось на Фридрихштрассе, против кафе «Националь». На вывеске стояло: «Главное агентство по устройству жизни, фон Прасс может сделать все».
— И это истинная правда, — пояснял Куршмид, пока они поднимались по лестнице. — Жизнь, или то, что под этим понимает фон Прасс, состоит из добывания денег и наслаждений. Посему он в первую очередь держит консультанта по биржевым делам или тот содержит его. Случается, что акции, которые он рекламирует в своей газете, идут на повышение, но крах они терпят всегда. В обоих случаях он не в убытке. Ну, а уж тут недалеко и до сводничества в крупном масштабе.
— Отдел наслаждений, — заметил Терра.
— Отдел Б доставляет среди прочего и связи с двором, если это уже не сделано отделом А.
— А я?
— Подождите минутку. Мы устраиваем выставки, проводим гастроли, создаем знаменитостей. Здесь, как и на всякой другой бирже, мы привлекаем средства мелкого люда, а это и есть самые крупные. Мы обслуживаем весь мир искусств.
— Мы?
— Я заведую рекламой, — скромно ответил Куршмид. — Хотите занять мое место?
— Я не такой энтузиаст, как вы, и потому вряд ли буду на высоте.
— Фон Прасс не спрашивает рекомендаций. Зато требует, чтобы вы каким-нибудь особо успешным маневром немедленно оправдали свое жалованье за первые пять лет.
— А как он платит?
— Вполне достаточно для того, чтобы вы не сбежали.
— Ну, это, кажется, не совсем так: ведь вы же собираетесь уйти.
Куршмид замедлил с ответом.
— У меня есть для этого личные причины, — признался он и покраснел.
— Моя сестра Леа, — сказал Терра, — говорят, произвела сильное впечатление во Франкфурте в пьесе какого-то Гуммеля, что ли?
— Вы познакомитесь с ним! — радостно воскликнул Куршмид. — Я пробуду здесь еще несколько дней до отъезда во Франкфурт.
Они как раз входили в широко открытую дверь приемной «Главного агентства по устройству жизни». Там стояли два круглых дивана, обитых красным плюшем, посреди которых на задрапированных тумбах красовались серые от пыли букеты бумажных цветов. В такой ранний час на диванах сидели только пожилой бритый мужчина и два молодых, того же типа; они на что-то ворчали. В это время вошла еще дама, красивая и изящная; все они объединились, чтобы возмущаться уже громко.
— Эта комната представляет собой праздничную сторону жизни, — пояснил Куршмид и обратил внимание своего спутника на золотые ленты венков по стенам и на вставленные в богатые рамы портреты знаменитостей обоего пола: их позы выражали полное удовлетворение жизнью. На самом свету стоял небольшой столб для объявлений с многообещающими числами гигантского размера и с изображением танцующих звезд варьете, которые обещали еще больше.
Слева — завешенная стеклянная дверь, прямо видна следующая комната. За деревянной загородкой, охраняющей несгораемый шкаф, кто-то метался из стороны в сторону, как дикий зверь в клетке.