Головнин. Дважды плененный
Шрифт:
— Губернатор разрешает вам подняться на второй этаж и посмотреть возвращение своего начальника.
По глади бухты от берега медленно удалялось разукрашенное парадное судно губернатора под тремя флагами — японским, андреевским и белым, перемирным.
Только через пять дней японцы разрешили Головнину первое свидание с Рикордом. Японский наряд, сабля на боку и треугольная шляпа развеселили капитана и он, смеясь, рассказал Хлебникову:
— Жаль, что я свою бороду обрил, она бы меня украсила…
Встреча друзей — капитанов «Дианы», одного, еще томившегося в неволе, другого, страдающего за его судьбу, произошла в таможенном доме.
Вновь отправляясь на берег, Рикорд второй раз нарушил совет командира и подвергал риску жизнь свою и сопровождавших его людей. Ведь он довольно легко мог стать таким же узником, как и его товарищи. Но что не сделаешь, чтобы приблизить час освобождения своих друзей, томящихся в неволе! Тем более его не раз горячо убеждал в счастливом исходе дела верный друг ТакатайКахи. А уж он-то знал доподлинно нравы своих соплеменников.
Когда Рикорд вошел в комнату, где его уже ожидал командир, несколько мгновений они молча пристально смотрели друг на друга, так же без слов схватились в крепком мужском объятии и простояли, чуть покачиваясь, несколько минут…
Рикорду подставили стул, переводчики стояли, хохоча, в стороне. А друзья заговорили, смеясь и перебивая друг друга. «Рикорд желал слышать, — вспоминал Головнин, — что с нами случилось в плену, мне хотелось знать, что делается у нас в России. Отчего происходило, что мы, оставив один предмет недоконченным, обращались к другому и т. д. Наконец я сообщил ему главную цель нашего свидания и объявил желания японцев, а он сказал мне о предписаниях, данных ему от иркутского гражданского губернатора касательно постановления, с обоюдного согласия, между двумя государствами границ и взаимных дружеских связей».
Назавтра Головнина и Мура пригласил губернатор. В торжественной обстановке он объявил наконец повеление правительства об освобождении пленников. Спустя сутки экипаж «Дианы», выстроившись на палубе, встречал командира и его товарищей. Этому предшествовала церемония прощания с японцами на берегу. «На „Диане“ встречены мы были как офицерами, так и нижними чинами с такой радостью, или лучше сказать, восхищением, с каким только братья и искренние друзья могут встречаться после подобных приключений, — делился последними впечатлениями Головнин. — Что же касается до нас, то после заключения, продолжавшегося два года, два месяца и двадцать шесть дней, в которое время, исключая последние шесть месяцев, мы не имели никакой надежды когдалибо увидеть свое отечество, нашед себя на императорском военном корабле, между своими соотечественниками, между теми, с коими служили мы пять лет в одном из самых дальних, трудных и опасных морских путешествий и с коими мы были связаны теснейшими узами дружбы, — мы чувствовали то, что читателю легче можно себе представить, нежели мне описать».
Итак, в считанные минуты вновь круто изменилось их положение. Еще час тому назад бывшие пленники делали последние шаги по земле, где испытали горечь неволи. И вот нога командира ступила на трап шлюпа. Гремит команда, молодцевато разносится рапорт вахтенного офицера командиру…
Капитан-лейтенант Василий Головнин отдает первые приказания…
После полудня на «Диане» появились японские чиновники, ученик-академик, переводчики. Теперь они кланялись переодетому в мундир Головнину, все становилось на свои места. Переводчики Теске и Кумаджеро подарили Головнину и Рикорду по «штуке» шелка, японский чай, конфеты, саке.
Хлебосольный командир угощал гостей водкой, ликером, поил чаем, щедро одаривал. Японцы принимали подарки с благодарностью, но боязливо оглядывались и прятали их в широкие рукава халатов. Дары, которые не могли спрятать, вежливо возвращали…
Следом за чиновниками на палубу шлюпа высыпали Десятки простых японцев с детьми и женами. Они изумлялись оснащению корабля, восхищались убранству кают. Никогда раньше в их гавань не заходило такое большое парусное судно. Каждому посетителю дарили на память кусочек красного сукна на кошелек, граненые хрустальные стеклышки. «Детям сверх того давали сахару, который отцы их тут же у них отбирали и, завернув в бумажку, с осторожностью прятали».
Дружелюбие россиян отозвалось симпатией в сердцах жителей Хакодате. Когда утром 10 октября «Диана» покидала гавань, весь берег, окружающий бухту, холмы были усеяны народом.
Множество лодок провожали шлюп, а Такатай-Тахи и Теске на шлюпках не отставали до выхода в открытое море…
К вечеру заштормил океан, начал свирепствовать, будто наверстывая упущенное после долгой разлуки, испытывая моряков на стойкость.
Чуть больше суток бесновалась стихия, на второй день распогодилось, выглянуло солнышко.
Командир за это время почти не отдыхал. Поглядывал на компас, на паруса, переходил с борта на борт, прислушивался к скрипу мачт. Корабельные будни вновь постепенно захватывали его.
С четвертой склянкой раздался зычный, чуть с хрипотцой, голос командира:
— Флаг поднять!
На гафеле [61] затрепетал Андреевский стяг.
Рикорд сбоку поглядывал на командира. Что-то новое появилось в его облике, характере. Еще резче обозначился волевой подбородок, на переносице залегли глубокие складки. Ранее немногословный, он теперь еще больше ушел в себя и, видимо, не скоро оттает ледяной покров на душе после двухлетней стужи в неволе…
61
На гафеле… — Гафель — рангоутное дерево, подвижно укрепленное на мачте под углом. К гафелю пришнуровывается верхний край косого паруса.
Пытаясь развеять командира, кивнув на левый борт, Рикорд проговорил:
— В шестой раз сии места злокозненные прохожу, и только сейчас без треволнений и тревоги на душе.
Головнин вскинул подзорную трубу. На левом траверзе в далекой дымке обозначился пролив между Хоккайдо и Кунаширом.
— Ты прав, бухта сия коварной для нас оказалась.
— Заливом Измены нарекли мы ее единогласно.
Скупая улыбка осветила лицо командира.
— Изобилен язык русский, а назвали вы точно. Дай-то Бог, чтобы никому из россиян такого испытать не привелось более…
От Камчатки до «Камчатки»
Авачинская губа встретила «Диану» по-зимнему. Берега опоясала белесая кромка льда. Горы и сопки с дремучими лесами вокруг бухты прикрыла плотная пелена снега, но для бывших пленников не было милее и роднее места.
Краса полуночной природы,Любовь очей, моя страна!Твоя живая тишинаТвои лихие непогоды,Твои леса, твои снега…Первым на палубу ворвался и, отбросив церемонии, схватил в крепкие объятия опешившего Головнина лейтенант Всеволод Якушкин: