Шрифт:
Бабушка, пошли воровать!
Поповой Людмиле Андреевне.
Зима встаёт на полоз.
Зимний рассвет наводит на досаду: до такой степени он медлителен и ленив. И ни туда, и ни сюда: висит муть, и мутен воздух, только на зените скребётся небольшая проталинка; притомившийся с ночи седой туман бродит возле домов, натыкается на залежи рассыпчатого снега; всё пространство серо, бледно и неуютно.
Три дня назад погода была гнилая. С неба что-то сыпалось,
Мама шестилетней Гали вечно не успевает. Пока утром мечется из спальни в кухню, из кухни в спальню к нежелающей вставать и одеваться дочке, стоит у зеркала, звенит будильник: сейчас же беги на работу! От дверей обязательный прощальный наказ:
– Жди старую бабушку! Телевизор не включай! Дверь никому не открывай! Мою шкатулку не трогай!
Скучно одной в комнате. Жутко лежать зажмурясь и прислушиваться к звукам большого дома. Чем старательнее загораживает руками лицо, чтобы не видеть, чтобы не слышать, тем яснее слышатся вкрадчивые скрипы половиц, шум перекрываемых дверей, неясные голоса. Мать за двери, Галя быстрее к маминой шкатулке, садится на диван, лакирует ногти на пальцах ног, подводит брови, румянит щеки. В матери бушевала прелесть молодости; властное чувство любви, сладкое и мучительное, охватывало её; собираясь спать, мама подходила к зеркалу, крутила головой так и сяк, поднимала руки, растягивала пальцами кожу лица, играла плечами и спрашивала:
– Галчонок, я старею? Где-то наш папа мёрзнет в палатке…
Сделав маникюр, Галя также подходит к зеркалу, упирает руки в бока и спрашивает стекло:
– Я ль на свете всех милее?
Она была прекрасна и обладала чарующей серьёзностью и трогательным обаянием ангела, эта маленькая проказница. Приходит баба Шура. Шуба на ней тяжелая и холодная, валенки старомодные, на голове барашковая шапка, похожая на мужскую, из-под шапки вылезли седые прядки волос. Толстый нос разрисован мелкими красненькими узорами, такие носы бывают только у злых старух в добрых сказках. Галя прячется от неё под одеяло. Баба Шура суёт под одеяло холодную руку, ловит голую ножку Гали:
– Где тут спряталась моё пёрышко? Дай я тебя поцелую.
Визг, крики.
– Думала, ночь и не кончится. И по ящику скука, – зевая, говорит баба Шура. – Потом этот сосед со своей псиной. Не накормил что ли, как завоет в полночь, я к нему… да ты его знаешь, ему всё время хочется не то заснуть, не то выпить, не то кинуть на машину под окнами кирпич.
– Ворует? – спрашивает Галя, сделав хитрую рожицу.
– Кто?
– Сосед.
– Да нет, это сосед слева, он могилы копает. Правый – жлоб. Смех один, как он речь на кладбище держит. Сначала кашляет в горсть, прочищает горло, потом как гаркает: «Православные!», – вороны с сосен слетают, потом молчит с минуту, должно быть, соображая, что дальше сказать – ведь все ждут от такого оратора чего-то важного и большого, тут заплачет, трясущимися руками достаёт носовой платок, к глазам прикладывает, ну, и все родственники в слезы. Главный на похоронах
Баба Шура постоянно ворчит. Хорошая на улице погода или плохая, всё равно ворчит. Ворчит в адрес бабы Тони – это молодая бабушка Гали, у которой «не все дома» – деду Пете дала отставку. У деда Пети мягкие манеры, когда его бранит баба Тоня, он склоняет голову набок, улыбается; у него на лице толстые щеки, носит небольшую сивую бородку. Поведения он тихого, но характер обидчивый. Изо рта деда частенько дурно пахнет. Баба Тоня за бороду зовёт деда «козлом». Ворчит в адрес мамы Гали, этой «королевы накрашенной», работающей секретаршей у главного начальника. Нехорошо отзывается о папе Гали, уехавшим в Якутию за длинным рублем.
Вздыхая и приговаривая что-то, баба Шура идёт в кухню. Её внимание привлекает пригоревшая на плите кастрюля каши.
– Опять… Ну чего тут хитрого?
Галя бежит к окну, отодвигает штору, кричит: – Бабушка! Почему снег не пускает солнце? Баб?! В садик не пойду. Ни за что не пойду! А к бабушке Люде – пойду!
– Ишь ты, какая. День рождения раз в году бывает, а семьдесят… Тебе понравилось на дне рождения бабушки Люды, моё пёрышко?
– Очень! Очень! Бабушка Люда и другие бабушки такие умные, такие добрые, все так красиво говорили, песни пели, а про воров забыли.
– Учителя, одна я неуч. Сталинская закалка. Они с голоду умирать станут, смерти и той «пожалуйста» скажут. Вот с кого пример брать надо. Какие тут воры… Пушкин, Лермонтов, Никитин. Слышала, как бабушка Люда читала про ямщика, который подвёз старика с медведем? Вот память! Ну, собирайся, ишь, разбегалась.
Стук в дверь. Галя кричит:
– Бабушка! Гости!
Заходит дед Петя, шаркает ногами о коврик. На нём узкое пальто со стоячим воротом. Под глазами синеют болезненные полоски, мохнатые брови подергивались. Огладил дед свою бородку и поглядел на кастрюлю каши в руках бабы Шуры не то лукавым, не то невинным взглядом. Сначала бабе Шуре было жалко и стыдно, что её зять нищий, уж было хотела пригласить пройти в комнату, но потом одумалась.
– Ну? – спрашивает грубо. – Чего такой страшный?
– Здравствуйте, – говорит дед Петя.
– Сами странствуйте, – недружелюбно отвечает баба Шура. – Чего припёрся, зятёк?
Дед Петя щелкает себе по горлу двумя пальцами, подмигивает бабе Шуре.
– И рожи не стыдно?
– Как не стыдно, стыдно, мамаша. Тут такое дело…
– Иди, иди подобру-поздорову. Хоть бы воровать выучился, всё полезнее, чем жить христовым кормлением.
Баба Шура бесцеремонно выпроваживает деда Петю, запирает за ним дверь.
Устыдилась своей грубости. Нельзя при ребенке так поступать, ведь Галя такая любознательная, такая чуткая!
– Что за человек… – начинает нелестно отзываться о незваном госте.
– Хороший человек, – говорит Галя.
– Хороший, у этого хорошего нутро пропитано табаком и прожжено всякой гадостью, какую только гонит нам заграница. Своя промышленность нынче в полном развале, гвозди и те везут из Германии. Стаями эти «хорошие» без стыда и совести стоят у магазинов, аптек, на паперти, выклянчивают деньги, пьют даже скипидар. Дожили, и никому дела до них нет, демократия. Собирайся, давай, чего распрыгалась?