Голубая бусина на медной ладони
Шрифт:
Пока мы ехали, местность заметно изменилась. У города Хомса красноватые распаханные поля пестрели всходами полбы и бобов, дальше скудную зелень сменили серые верблюжьи колючки, а теперь все чаще попадаются глыбы камней, невысокие лиловые скалы.
Автобус понемногу пустеет — до Пальмиры едут всего несколько человек. Но в Тифоре появился новый пассажир, офицер с тремя звездочками на узких полевых погонах — капитан сирийской армии. О, да это же старый знакомый — Сугейль Субхи!
Сугейль молод — ему нет и тридцати, всегда подтянут, аккуратен, пользуется любовью солдат, не кичится своим званием. Вот и сейчас запросто сел в «демократический» автобус, на что не решился бы иной офицер старой школы.
— Здравствуйте, Микаиль! Снова в Тадмор?
— Снова. И вы тоже?
Занятые разговорами, мы не заметили, как наш автобус, резко свернув, въехал в пальмирский оазис.
…Долго, с большими трудностями добирались в семнадцатом веке до Пальмиры первые европейцы, которым приписывается честь ее открытия, — итальянец Пьетро делла Вале и другие. Им просто не поверили, решили, что померещилось. Этакий город в богом забытой Сирийской пустыне? Конечно, померещилось… Столетие спустя художник Вуд привез в Англию рисунки, сделанные в Пальмире. Кстати, если судить по гравюрам Вуда, то Пальмира за два века почти не изменилась. С опубликованием гравюр началась мода на ее посещения.
Появились путевые очерки, подробные описания древнего города. Среди авторов была и русская путешественница Лидия Пашкова, напечатавшая очерк во французском журнале. Самую интересную, пожалуй, находку того времени сделал тоже наш земляк — петербуржец С. С. Абамелек-Лазарев. Он обнаружил и опубликовал греко-арамейскую надпись с подробным изложением таможенных правил — так называемый «Пальмирский тариф». Ее и сегодня можно видеть в Эрмитаже.
Автобус остановился. Пальмира!
Английский пастор, добравшийся в свое время до нее, пал на колени, благодаря небо за явленное ему великое чудо. Французский архитектор прослезился и потом охотно рассказывал всем о своих слезах. Наш соотечественник С. С. Абамелек-Лазарев при виде Пальмиры воскликнул: «О, не сон ли это?»
Все они пускались в дорогу, напутствуемые благословениями, сказками о неведомых чудесах, предостережениями о возможных опасностях. Нас же провожают веселыми шутками, снабжают обильной информацией, красочными путеводителями. Приехав в Пальмиру первый раз, я знал заранее, что можно увидеть, на что смотреть, был, так сказать, подготовлен к встрече и потому почти лишен права удивляться.
Но все вышло по-иному. Оказалось, что к Пальмире подготовиться нельзя. Есть красота тихая — на нее надо настроиться, надо приметить ее, не пропустить. Есть пышная красота — она бросается в глаза, ослепляет своим великолепием, но быстро утомляет. И есть, наконец, красота естественная — мимо нее не пройдешь, примешь ее душою и никогда не устанешь любоваться ею.
Пальмира естественна, она как бы продолжает окружающую вас природу. Из желтого песка долины, обрамленной лиловыми холмами, поднимаются «рощи» колонн с капителями — кудрявыми, словно кроны пальм. На золотистых, нагретых солнцем стенах высечены кисти винограда, листья, верблюды, орлы. Пальмира создана не только зодчими и каменщиками, но и горами, пустыней, солнцем, ветром, зимним дождем.
Не в пример другим дожившим до нашего времени городам древности она сохранилась не перестроенной, не заслоненной позднейшими наслоениями. Да, история знает такие грустные парадоксы: Помпею сохранила нам вулканическая лава, Пальмиру — человеческое забвение. Она была брошена, оставлена людьми и уснула на века.
Но почему этот огромный и сказочно красивый город возник в пустынной глуши, далеко от рек и морских берегов?
Все началось с Эфки — подземного источника с тепловатой водой, отдающей серой. Отчаянные странники, чаще всего купцы, устраивали здесь привал, поили верблюдов, коней и ослов, разбивали на ночь шатры. Со временем у источника возник перевалочный пункт, бойкий перекресток купли-продажи, вырос город таможен, постоялых дворов и харчевен, город коновалов, разносчиков, бродяг, воинов, менял, проституток, жрецов самых разных божеств, лекарей, беглых невольников, зодчих, мастеров всех профессий, соглядатаев. Древнейшие упоминания о городе относятся к первой половине второго тысячелетия до нашей эры, а наивысшего расцвета он достиг к первому — третьему векам нашего летосчисления.
Здесь продавали людей — рабов и рабынь — из Малой Азии и Египта. Высоко ценилась шерсть, крашенная пурпуром; поставщики утверждали, что по сравнению с пальмирскими другие пурпурные ткани кажутся блеклыми, словно они посыпаны пеплом. Из Аравии и Индии везли пряности и ароматические вещества. Помните — у Шекспира: «Все ароматы Аравии…»? Постоянным спросом пользовались вино, соль, обувь, сбруя, солома.
Под сводами Триумфальной арки стоял многоязычный гул — совершались сделки. Кстати, эта величественная арка с секретом. Возводя ее, пальмирские зодчие решали особую задачу. Какую именно? Двойные ворота арки поставлены под углом, и они как бы скрадывают излом улицы, спрямляют ее, как арка Главного штаба в Ленинграде.
До нашего времени сохранилась часть главной улицы от арки до величественного Тетрапилона, гранитных монолитов на четырех огромных пьедесталах, — второго важнейшего перекрестка города. Здесь, на площади, вовсю шла торговля. Каменные перекрытия лавок сохранились до сих пор. Вхожу в какой-то сводчатый проем и неожиданно оказываюсь на галерее амфитеатра, где почти ничто не тронуто временем. Цел круглый портик, места для зрителей отделены от сцены невысоким каменным барьером.
Забираюсь в десятый ряд — на античную «галерку». Для такого города, как Пальмира, театр, пожалуй, маловат. Зато, в отличие от Колизея или амфитеатра в Боере, он не подавляет. Тут не бились гладиаторы, не выпускали львов на рабов-христиан.
Тишина. Полторы тысячи лет тишины… Пауза на сцене затянулась. Что здесь играли? Эллинистический мир любил комедии. Аристофана? Не знаем. Но в глубине сцены три ниши на римский манер. Значит, Плавта? Вряд ли. Не очень-то популярна была латынь в Пальмире. А что, если здесь, в Тадморе, были собственные авторы?
— Харбайя! — машет мне рукой Сугейль. — Идите сюда!
Я спускаюсь на сцену. На каменной плите затаился ржавый, плоский — хвост улиткой — хамелеон! Сугейль прикоснулся к нему носком сапога. Хамелеон зашипел, выпустил длинный огненный язык, вытянулся в струнку и пополз, словно поплыл, к зарослям колючки, пробившейся между плитами сцены. В тени поменял свой цвет, побурел, перенял окраску сухих стеблей. Сугейль выбросил его прутом на камни, посыпал травой, потом сдул ее. Хамелеон стал полосатым — сохранились зеленые линии… Таким мы его и оставили, этого лицемера, последнего лицедея пальмирского театра.
Вокруг много храмов. Строили их на совесть, в них было просторно и богам, и людям. Пальмирцы — лоцманы и скитальцы пустынь, многоязычные, многобожные — никак не подчинялись единому культу. Чаще поминали бога Бела. Ему посвящен один из самых интересных на Ближнем Востоке храмов — прообраз известного Баальбекского святилища. Нетрудно представить себе, каким жаром горели во времена расцвета Пальмиры все три входа в храм, украшенные позолоченными панелями. Нынче их заменяют скучные дощатые ворота, миновав которые оказываешься перед святилищем. Драконьи зубы, венчающие разбитую плиту, придают ему грозный вид. Бог Бел требовал жертв. Сохранился особый вход, который был сделан для обреченных на заклание верблюдов, быков и козлов, а также сток для крови.