Голубая комната
Шрифт:
Мариан получила солнечный удар. Тони через несколько дней загорел дочерна, и, когда он раздевался вечером, бледная кожа четко обрисовывала контуры плавок. Только Жизель, которая не вылезала из-под зонтика, совсем не изменилась.
Что происходило в Сен-Жюстене, в мрачной лавочке Депьеров? И что происходило в той комнате, где Андре и Николя по вечерам раздевались друг перед другом?
А может, на окне полощется полотенце с розовой каймой, словно сигнал бедствия? Или же мать Николя с каменным лицом уже шла через сад, чтобы взять ситуацию в свои руки и отомстить наконец невестке?
Все эти люди из Пуатье — полицейские, следователи, доктора, наконец, беспокойная психологиня — верили, что сумеют установить истину, хотя они почти ничего не знали ни о Депьерах, ни о Формье, ни о множестве других людей, тоже игравших очень важную роль.
А что они знали о нем, Тони? Наверное, все-таки меньше, чем он сам.
Мадам Депьер была, безусловно, самой важной персоной в Сен-Жюстене, более значительной и уважаемой, чем даже мэр, хоть тот и был к тому же крупным скототорговцем. В деревне, жители которой вместе ходили в школу, редко кто осмеливался называть ее Жерменой, тем более на «ты». Для всех она была мадам Депьер.
Тони, конечно, ошибался, потому что, когда он начал ходить в лавку за продуктами, ей было чуть больше тридцати, но он же запомнил ее седой, такой, как она выглядела сейчас. Стоя за прилавком, она всегда была в сером халате, и ее лицо цвета мела выделялось единственным белым пятном на сером фоне.
Он знал ее мужа — худосочного человечка в пенсне, с испуганным взглядом и неуверенными движениями, тоже носившего халат, слишком длинный для него.
Иногда у бедняги вдруг начинали заплетаться ноги, его пошатывало, и тогда жена быстро уводила его в подсобку, плотно прикрыв за собой дверь, клиенты же переглядывались с понимающим видом и покачивали головой.
Тони слышал о падучей болезни задолго до того, как он понял, что Депьер был эпилептиком и там, за закрытой дверью, бился на полу в конвульсиях, скрежеща зубами и пуская слюни.
Тони помнил его похороны, когда он вместе с другими школьниками шел позади процессии, а Николя впереди поддерживал под руку мать.
Говорили, что они очень богаты и настолько же скупы. Им принадлежало не только множество домов в городе, но и две фермы, которые они сдавали в аренду, и еще хутор Лa-Гипот.
— Господин Фальконе, почему вы решили обосноваться в Сен-Жюстене, откуда уехали больше десяти лет назад?
Кажется, он уже отвечал на этот вопрос. Он так часто слышал одно и то же, что совсем запутался. Наверняка он иногда себе противоречил, потому что сам не знал ответа на все эти «почему» и «как».
— Возможно, из-за отца.
— Вы не очень часто с ним встречаетесь.
Примерно раз в неделю. Старый Анджело два или три раза был у него, но, казалось, он чувствовал себя не в своей тарелке. С Жизель, иностранкой, ему было неловко. Тони предпочитал сам ездить по субботам в Ла-Буасель.
Они оставляли дверь открытой и не зажигали света. Двое мужчин сидели молча на стульях в глубине комнаты, не нарушая плавного течения времени, слышно было лишь, как лягушки квакают в болоте. — Напомню, что мой брат к тому времени уже обосновался в Триане.
— Вы уверены, что вернулись не из-за Андре?
— Скажете тоже!
— Вы знали, что она вышла замуж за вашего друга Николя?
Нет! Для него это было сюрпризом. Хотя их матери и были примерно одного возраста, но Депьеры и Формье принадлежали к разным мирам, и между ними лежала огромная пропасть.
Если мадам Депьер могла послужить прототипом образа разбогатевшей крестьянки, то супруга доктора Формье была олицетворением определенного слоя провинциальных буржуа, которые хоть и оказались в стесненных обстоятельствах, но не хотели терять своего лица.
Ее отец, господин Бардав, был нотариусом в Вилье-ле-О, и все члены семьи из поколения в поколение настолько привыкли часто бывать у обитателей окрестных замков, играть с ними в бридж и ходить на охоту, что сами поверили в то, что принадлежат к высшему обществу.
Нотариус ничего не оставил детям. Так же как и доктор Формье своей жене и дочери, которые существовали на очень скромную ренту и, хотя продолжали жить в Замке и одеваться по-городскому, не всегда могли досыта поесть.
Кто из матерей предложил этот союз? Было ли то тщеславие или месть со стороны бакалейщицы? Или желание помещицы видеть свою дочь застрахованной от нищеты, знать, что когда-нибудь она будет богатой и, возможно, довольно скоро — вдовой.
— Говорят, Николя в школе был козлом отпущения для своих товарищей.
Это было и правдой, и ложью, как и все остальное. Он неизбежно должен был стать предметом для насмешек более сильных мальчиков, потому что вечно страдал несварением желудка или еще чем-то и не мог принимать участие в общих играх. К нему относились как к девчонке. Его обвиняли в трусости и в том, что он прячется за юбки своей матери. Кроме того, неспособный защитить себя сам, он докладывал учителю обо всех ребячьих проказах.
Тони не принадлежал к его мучителям. И не потому, что был лучше других, просто он как иностранец так и не стал совсем своим.
Дважды, один раз на перемене, второй — после уроков, он защитил Николя, еще не зная, что тот болен.
В первый раз припадок с Николя случился внезапно, в двенадцать с половиной лет, прямо на уроке. Ребята услышали, как кто-то упал на пол, все обернулись, учитель постучал линейкой по столу и крикнул:
— Всем сидеть!
Это было весной, в школьном дворе вовсю цвели каштаны. В том году было настоящее нашествие майских жуков, и все наблюдали за их тяжелым полетом, когда они ударялись о стены класса и бились в окна.