Голубая лента
Шрифт:
— Не прикажете ли вина, сударь? — спросил стюард, протягивая ему карту вин.
Вино? С чего бы это вдруг? Уоррен сочувственно и вместе с тем насмешливо взглянул на официанта и потребовал бутылку содовой.
— Мы еще себя покажем! Погодите только! — тихонько прошептал Уоррен. — Непременно покажем!
И Уоррен предался честолюбивым мечтам, свойственным всем молодым людям. Что ж, пусть мечтают! Пусть пылко мечтают, — быть может, сбудется хоть сотая доля их грез.
Уоррен сидел за столом в новом, с иголочки, парижском смокинге от мосье Пело с улицы Ришелье, в безукоризненной сорочке. Несмотря на вихрь поглотивших его мыслей, он с аппетитом съел тарелку черепахового супа и тушеного
За спиной у него раздался девичий смех. Уж не Вайолет ли, не девицы ли Холл? Уоррен обернулся. Незнакомые дамы усаживались за столик. Вероятно, до сих пор они ели в ресторане «Риц» или в своих каютах? Здесь он их не видел. Помнится, он слышал, что банк Холла в последние месяцы понес большие убытки на бирже. Очень хорошо, что девиц Холл нет в ресторане: ему хочется покоя, хочется одному побыть, помечтать.
Внезапно ресторан погрузился в полумрак. Факелы, длинная вереница зеленых факелов заколыхалась в зале, — зрелище было чарующее! Но то были вовсе не факелы — высоко над головой стюарды несли фруктовое мороженое в виде айсбергов, освещенных изнутри электрическими лампочками. Эффект был сказочный — женщины ахнули от восторга.
Уоррен взглянул на часы. Половина девятого. У него еще достаточно времени, чтобы спокойно насладиться мороженым.
Посреди стола, за которым он ужинал, стояли пустые бокалы; они беспрерывно вибрировали и звенели, Уоррен взволнованно прислушивался к их звону; еще несколько минут назад он был едва слышен, а теперь с каждым мгновеньем усиливался.
«Идем неплохо, черт возьми! — подумал он. — Готов держать пари, что они сейчас дадут еще больший разгон».
Ни вечно улыбающийся директор Хенрики, ни этот замкнутый, суровый капитан его, Принса, не проведут. Слышишь звон бокалов? Все ясно, как день.
Он решил послать телеграмму. Он рисковал многим, ну и черт с ним, журналист должен иногда идти на риск! В случае удачи Персивел Белл обещал отправить его в Южную Африку для изучения проблемы: «Белые и черные».
Выйдя на палубу, Уоррен сразу же увидел с правого борта маяк. Это был Бишопс Рок! Сверкающими ножами вонзались в ночь его лучи, на какую-то долю секунды скользящий луч ударил в глаза Уоррену. Сильный попутный ветер растрепал ему волосы; перегнувшись через поручни, Уоррен увидел в льющемся из кают свете кипящую белую пену вдоль вздрагивающего корпуса корабля; слышно было, как она шипит. Да, ход мощный. «Космос» сотрясался от киля до верхней палубы. Машины работали на самых быстрых оборотах.
Уоррен продрог, но был слишком взволнован, чтобы пойти в каюту и надеть пальто.
На черных волнах возник озаренный огнями остров. «Что за остров вдруг?» — удивился Уоррен. Скользя по морю, остров приблизился и на глазах превратился в корабль. Оказалось, это один из комфортабельных американских пароходов. Он быстро разминулся с «Космосом» и через некоторое время, потускнев, словно угасающая рождественская елка, скрылся за горизонтом.
Ровно в девять часов Бишопс Рок был уже позади и мигал Принсу, далекий и враждебный.
Уоррен поднялся наверх, в радиорубку, отправить радиограмму. Радиорубка помещалась в средней части судна, на самой высокой его точке, здесь царил Аксель Штааль со своим помощником Теле. Уоррен послал две телеграммы. В первой он энергично опровергал сообщения газет о том, что «Космос» собирается побить рекорд скорости на Атлантике.
— Опровергнуть этот нелепый слух просил меня директор Хенрики, — сказал он Штаалю.
Вторая телеграмма, совершенно безобидная на первый взгляд, была более существенной. Он адресовал ее матери, в Нью-Йорк, поздравлял ее с днем рождения, но это был условный код, означавший: «В девять часов вечера „Космос“ вступил в состязание за „Голубую ленту“ на Атлантике». Белл со смеху умрет, прочитав эти телеграммы, и будет восхищен моей находчивостью, думал довольный собой Уоррен.
Вторая телеграмма сегодня же появится в вечерних газетах Нью-Йорка. Торжествуя, Уоррен видел уже огромные газетные заголовки: «Cosmos racing for the blue ribbon of the Atlantic» [4] .
Конечно, пароходная компания до последней минуты будет все отрицать. Но что стоят ее опровержения? Четыреста газет, печатающих информацию «Юниверс пресс», несомненно вызовут сенсацию.
В помещении радиорубки тепло и тихо. Стены звукоизолированы, за матовыми стеклами жужжат сигналы Морзе.
4
«Космос» вступил в состязание за «Голубую ленту» на Атлантике (англ.).
— Что это передают? — спросил Уоррен.
— Это Норддайх. Станция радирует курс акций на берлинской бирже, — вежливо ответил Штааль. Он придавал большое значение хорошим манерам, и руки у него были холеные. Это был молодой человек с приятной внешностью, похожий на итальянца. Когда он улыбался, его смуглое меланхоличное лицо казалось даже красивым. Говорили, что он искусно играет на скрипке.
Принсу вдруг стало как-то не по себе. Здесь очень жарко, или ему это только кажется? Он встал.
— Послушайте, Штааль! — произнес он приглушенным голосом. — Вы чувствуете, как мы идем?
— Идем неплохо.
— Хотя директор Хенрики это и отрицает, все-таки говорят, что «Космос» хочет побить рекорд. — Уоррен пытался прочитать что-нибудь в глазах радиста.
Штааль спрятал глаза и с улыбкой, обнажившей его красивые белые зубы, тихо ответил, чтобы не показаться неучтивым:
— Я тоже слышал кое-что в этом роде.
Уоррен вышел, вот он опять на трапе, ветер сердито набросился на него. Вот так история! А что, если пароходная компания вовсе и не помышляет о рекорде? Что тогда? Что, если «Космос» придет на шесть часов, на полдня, на день позже рекордного срока? Что тогда? Ну, тогда Персивел Белл не только не пошлет его в Южную Африку, но с треском выгонит из «Юниверс пресс».
Излюбленным местом пассажиров первого класса стал зимний сад под огромным куполом из лазорево-синего стекла, полный пальм, экзотических кустарников, вьющихся растений и орхидей, оживленный тихим плеском маленьких фонтанов и каскадов. Он и впрямь был сказочно хорош и притягивал к себе всех, восхищая даже очень избалованных пассажиров. От самой середины его начинались две широкие аллеи: одна вела в концертный зал, другая — в ресторан «Риц».
В одной из ниш этого сада, напоенного дурманящими ароматами экзотических цветов и растений, расположился директор Хенрики со своими гостями. Было около девяти часов вечера. Они ожидали г-жу Кёнигсгартен. Манишка Хенрики ослепительно сверкала, его седая шевелюра отливала чеканным серебром; с неизменно любезной улыбкой он сидел, скрестив на коленях холеные руки — ни дать ни взять придворный и дипломат и, бесспорно, красивый мужчина! Превосходительный коротышка Лейкос, полномочный министр, с бледным, как известь, лицом и седой бородкой клинышком, но с черными, как уголь, бровями и темными пламенными глазами сидел подле Хенрики и без умолку трещал по-французски с резким иностранным акцентом. Министр говорил горячо и только о политике. С его уст то и дело слетало: Румыния, Балканы, Австрия, Венгрия, Сербия, Турция, Франция…