Голубая лента
Шрифт:
Хейзл увлеклась доктором Бейкером и не пропускала ни одного собрания, где он ораторствовал. Она подружилась с ним и вместе с ним выходила на трибуну агитировать за дело негров. Хейзл Гарденер!
В газетах моментально появились фотографии: Хейзл Гарденер и доктор Бейкер. Хейзл Гарденер возмущена линчеванием несчастных негров, Хейзл Гарденер считает суды Линча позором американской нации.
Такова была история, происшедшая с Хейзл. Теперь она с доктором Бейкером в Новом Орлеане. До Гарденера дошли слухи, что Хейзл вступила с доктором Бейкером в связь. Она хочет показать,
Гарденер умолк и сидел, полузакрыв глаза. Ева тоже молчала. Она прониклась его глубоким горем.
Потом Ева заговорила о забастовке в Барренхилсе: о ней она узнала из газет.
— Забастовка тянется уже несколько недель? — спросила Ева.
Гарденер еще больше ссутулился.
— Да, — сказал он, — полтора месяца. Дело обстоит скверно, весьма скверно. Я надеюсь лишь на то, что директор Барренхилса, Хольцман, сумеет затянуть переговоры до моего возвращения. Но не будем говорить об этом, Ева, ни слова больше обо всех этих невеселых делах.
Гарденер выпрямился в кресле.
— Надеюсь, — заговорил он совсем другим тоном, — что на этот раз вы подольше задержитесь в Америке, а мне так хочется, чтобы вы какое-то время снова погостили в «Эвелин-парке»! Вы можете остаться там, сколько пожелаете. Навсегда, если это вам будет угодно.
Ева рассмеялась.
— Посмотрим. Недели две, пожалуй, и можно будет выкроить.
Вдруг Гарденер о чем-то вспомнил. Он порылся в кармане и вытащил сложенную вдвое телеграмму.
— Это вам от нашего общего доброго друга Клинглера.
Ева взволнованно развернула телеграмму.
— Да это целое письмо! — засмеялась она и стала читать.
— Наш добрый друг Клинглер поручил мне взять вас под свое покровительство, Ева, — сказал Гарденер. — Итак, я ежедневно буду осведомляться, не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен. Клинглер и вправду хорошо к вам относится.
— Я это знаю, Гарденер. И я к нему питаю большую симпатию.
— Могу я телеграфировать ему об этом?
— Как вам угодно! — Ева рассмеялась.
— Наш друг Клинглер лучший и добрейший в мире человек, — продолжал Гарденер. — Он хорош собой, здоров и обладает большим состоянием. И он любит вас, Ева! Не пойму, почему вы так долго раздумываете?
Ева опять рассмеялась.
— Будет вам, Гарденер. Довольно об этом!
— Молчу, молчу, Ева, — сказал Гарденер и с усилием поднялся. Он стоял задумавшись, что-то припоминая.
Как-то вечером, в «Эвелин-парке», Ева с профессором Райфенбергом музицировали — непринужденно, словно были одни. Об этом вечере и вспомнил Гарденер: он был незабываемо прекрасен! Тогда в «Эвелин-парке» гостил и его друг Клинглер. С той поры Клинглер, серьезный, спокойный человек, от Евы без ума. Да, прекрасный был вечер. Гарденер грустно улыбнулся. Он больше не проронил ни слова. И, только прощаясь, сказал:
— Если у вас как-нибудь найдется часок для меня, старика, известите, Ева. Не хочу докучать вам.
Американская пресса распространила сенсационное сообщение, что «Космос» имеет намерение отвоевать первенство у «Мавритании» и поставить рекорд скорости на Атлантике. Европейская печать подхватила это сообщение. «Голубая лента»! Грандиозное дело! У Уоррена Принса бешено колотилось сердце при одной мысли об этом. Государство, которому удалось построить самое быстроходное в мире судно! Да ведь это равносильно выигранному сражению! Персивел Белл, его шеф, дал ему соответствующие указания, и Уоррен отлично понимал, о чем идет речь.
Пароходная компания, понятно, опровергла газетные сообщения, но все же на «Космосе» ходили упорные слухи. Офицеры, у которых Уоррен пытался кое-что выведать, отвечали уклончиво, но Уоррену казалось, что при этом они переглядываются, как заговорщики, и с трудом сдерживают улыбку. Кочегары — их было сто пятьдесят человек, специально отобранных мастеров своего дела, — в своих кубриках поговаривали и так и эдак.
Находившийся на борту конструктор «Космоса» г-н Шеллонг, тихий, застенчивый человек и большой чудак, только плечами пожимал, будто дело его и не касалось: он ничего не знает.
— Я конструктор, а не капитан, — отвечал он.
«Может быть, удастся кое-что выудить у директора, ведь он — сама любезность, — подумал Уоррен, когда в дверях курительного салона столкнулся с Хенрики. — Он-то должен быть в курсе дела».
Но только Уоррен открыл рот, как директор Хенрики весело расхохотался, словно ему рассказали забавный анекдот или просто какую-то небылицу.
— Чепуха, — сказал он, снисходительно улыбаясь. — Подумайте, Принс, машина совершенно новая! Ей еще нужно разработаться. Имеете ли вы представление, как капризны турбины? Тысячи тонких стальных лопастей! — Да, Уоррен в самом деле не имел об этом ни малейшего понятия, но по неуверенному взгляду Хенрики он понял, что и тот смыслит в турбинах не больше его. Директор Хенрики весело смеялся, у него был заразительный, совсем женский смех. — Пожалуй, только после шестого рейса можно будет вступить в состязание, после шестого, не раньше, но и в этом я не уверен. «Космос» по своей конструкции не быстроходное судно. Вот так-то!..
Голос Хенрики подозрительно вибрировал, и это вызывало недоверие. Горячность его опровержений настораживала. Его веселый смех показался Уоррену нарочитым, словно он держал его про запас.
Однако Хенрики уже распорядился задерживать телеграммы, в которых распространялся слух о состязании. Об этом он упомянул вскользь и весьма любезным тоном.
— Впрочем, можете телеграфировать все, что вам угодно, Принс!
Директор Хенрики, прозванный «примадонной» рейса, действительно был одним из приятнейших людей, с которыми Уоррену Принсу приходилось когда-либо в жизни встречаться. Его любезность просто подкупала. Стоило только подойти к нему, и он моментально превращался в слух, а глаза уже заранее излучали готовность оказать любую услугу. О, Принс предъявил много требований, но директор Хенрики заверил его, что все они будут удовлетворены. Он обещал представить Принса всем знаменитостям, находящимся на борту, и разрешить ему доступ в любую часть судна во всякое время дня и ночи: в машинное отделение, на капитанский мостик, на все палубы. Мог ли журналист желать большего?