Голубая спецовка

Ди Чаула Томмазо

Женившись, мы ни на что больше не годимся, превращаемся в отбросы, гниющие в помойной яме. Когда бы ни женился — в двадцать пять лет, в тридцать. Хоть в четырнадцать. Все одно, ты становишься обгрызенной горкой, ничтожеством. Вынужден таскаться по улице за своим выводком и женой, постоянно торчать рядом с ней, все время ощущать ее присутствие, когда она спит, ест, канючит, сидит в сортире, страдает головной болью. Жизнь становится беспробудно серой, и это конец. Женатый мужчина теряет свой революционный запал, перестает быть носителем нового. Ответственность раздавливает его в лепешку, и он смиряется со своей участью.

Лишь одно

дерево осталось на площади. А раньше их было множество. Тут вообще было много зелени, росли сотни высоких тенистых деревьев с могучими стволами. Теперь из них осталось одно-единственное. Хороший предлог для того, чтобы распять его на кресте из тысячи тонн железобетона.

Трик-трак! — сухо шелестела обрубленным хвостом ящерка в траве. Она прыгала, кружилась, подскакивала, словно собираясь наброситься на нас, а мы, дети, принимались хором заговаривать ее: «Ящерка, ящерка, полезай в норку, принеси нам корку. Полезай в норку, принеси нам корку…» И так, пока она не исчезала в траве. Пока не пропадал ее сухой шелест: трик-трак!

Известковый фасад дома, где живет один мой товарищ, превратился в мраморный, ядовито-розового цвета. Исчез виноград, который увивал террасу, нет больше колодца — ничего больше нет. Только жуткий фасад из розового мрамора. Я спросил: «Какого черта вы это натворили, идиоты?» Он ответил, что недавно состоялась официальная помолвка его сестры с хорошим человеком, из служащих, настоящим мужчиной, и что этот брак должен, обязательно должен состояться.

Навестил сегодня приятеля, который не работает по причине несчастного случая. Он веселился, с гордостью показывал мне загипсованную руку, угощал вином, потом закурил сигарету и держал ее двумя пальцами больной руки, смешно вытягивая шею, чтобы можно было курить. Я его не узнаю. Он совершенно не такой, каким бывает на заводе. Словно помолодел. Прощаюсь. В ответ он помахивает гипсом и улыбается: чао!

Страшно болит колено. Болит не переставая. Ни физиотерапия, ни гипс, ни электромассаж облегчения не принесли. Узнал, что в деревне неподалеку живет замечательный костоправ, к нему приезжают за помощью из всех окрестных сел. Он — моя последняя надежда. Еду к нему, но не застаю дома. Скоро вернется, говорит его жена, ты сядь, посиди. Нет, отвечаю, я лучше на улице подожду. Да садись, что люди скажут? Нет, говорю, посижу на земле, мне так больше нравится. Приходит муж. Ну что, молодой человек? Показываю колено. Да здесь же все распухло! Еще бы, говорю. Когда случилось? В прошлом октябре. Поздновато, что ж раньше не шел? Не знал, отвечаю, про вас. Он просит жену принести таз с водой, ставит туда мою ногу и начинает мучить меня зверским массажем. Льет с ладони воду на больное место и трет, трет без конца, массирует. Потом, вытерев насухо, присыпает пудрой. Будет лучше, говорит. Приедешь домой — обвяжи бинтом. Я смотрю, как он работает. Ну надо же! Такого человека с мозолистыми и твердыми как камни руками в больнице днем с огнем не сыщешь. Ни один санитар к тебе даже не прикоснется: брезгуют, наверно. А этот человек заботливо массирует мое колено своими сильными, но очень легкими руками, похожими на орлиные лапы. И — странное дело — боль понемногу уходит. Его жена кладет в кипящую воду макароны, по дому разносится запах поджаренного с помидорами чеснока. Спрашиваю, сколько с меня. Сам решай, отвечает он. Оставляю десять тысяч. Он растерянно улыбается, говорит — это много. Я настаиваю, прошу его взять деньги, мы улыбаемся друг другу. И не надо платить никаким медсестрам: они обычно, если любезны с тобой, значит, ни черта не умеют.

Нас человек пятьдесят. Мы собрались на лугу, разожгли костер, уселись в кружок и поем, рассуждаем, разговариваем. Огонь пылает яркий, веселый, и хочется на нем что-нибудь зажарить. Но у нас нет ни гроша, а вокруг, как назло, никакой живности. В этих местах встречаются люди, скрывающие под засаленными пиджаками миллиарды, но мы сидим без денег. Правда, у нас есть почти все остальное: молодость, веселье, женщины, деревья, луна, звезды, гитара, сверчки, — только еды никакой.

Один из рабочих вдруг в шутку завыл: «У-у-у-у-у-у-у-у!» — и тут же все остальные, включая меня, подхватили: «У-у-у-у-у-у-у-у!», «У-у-у-у-у-у-у-у!» Мы выли и выли, словно волки или упыри. Потом кто-то крикнул: «Ну хватит, а то ребенка разбудите да напугаете!»

Я чувствовал себя разбитым, как никогда. Время тянулось бесконечно долго. Восемь бесконечных часов работы. Не могу же я каждый день, например, по восемь часов кряду есть, по восемь часов заниматься любовью, по восемь часов развлекаться. А здесь приходится по восемь долгих часов работать.

Встретил недавно своего двоюродного брата, он работает врачом. Делает деньги, и такой стал важный: я для него что ноль без палочки. Он и здоровается со мной сквозь зубы. Я ему: ну что, много денег наварил? А он в ответ: мол, долго учился и благодарит отца, который возил его в школу на телеге. У моего отца телеги не было.

Сегодня под навесом у заводских ворот я ждал автобуса на Бари. Лил дождь. Видели бы вы, что вытворяли эти автомобили! Гоняли как на пожар, делали смертельные обгоны — и все для того, чтобы поспорить, кто быстрее… У ног моих лужица, передо мной ковер маков, позади — слепящая зелень лугов.

Нам неохота было ходить в столовую по длинной асфальтовой аллее, и мы протопали тропинку напрямик через газон. Тропинка эта приводит в бешенство садовников. Чего только они ни делали, чтобы отбить у нас охоту пользоваться ею: насажали каких-то колючек, кактусов, крапивы, — все без толку, мы продолжаем ходить напрямик через газон. Наконец садовники вроде бы смирились, но всякий раз, когда мы появляемся на тропинке, они смотрят волками и ругаются на чем свет стоит.

Вечер выдался жаркий, влажный. Комары путаются в волосах, усах, набиваются за воротник. Раскаленная стружка выжгла на груди одного из наших фрезеровщиков целую татуировку — как будто кошачья лапа грудь расцарапала. Когда стружка пристает к коже, это дико больно, ее не отдерешь, и шкура поджаривается живьем. А попадет в волосы, так ее не найти. Пахнет паленым, волосы тлеют, а где стружка проклятая — непонятно.

Порхают бабочки, горит обожженная и искусанная шея; чтоб не горела, повязываем платки на манер американских гангстеров. В душном вечернем воздухе ноют комары, жужжат большие мухи, а бабочки все порхают и порхают; крылышки у них прозрачные, словно дамские лифчики. Из ворот пахнет гнилью, мочой; прошелестела и скрылась летучая мышь. Ухо тщетно пытается уловить шум прохладного дождя. Вот так всегда знойным летом: ждешь не дождешься зимы, чтобы снова мечтать о лете.