Голубая спецовка
Шрифт:
В детстве мы вечера напролет забавлялись тем, что брызгали друг в друга водой из таких фонтанчиков. Подставляли руку к крану, стараясь зажать его, и тогда тугая, острая струя воды била очень далеко. Случалось по ошибке облить прохожего, который ругался на чем свет стоит. Еще в нашем арсенале были велосипедные камеры. Мы брали такую резиновую камеру, привязывали ее к трубке фонтанчика, закрепляли с другой стороны веревкой. Понемногу камера заполнялась водой, становилась похожей на огромную колбасу, на мяч, на мочевой пузырь, делалась массивной и тяжелой. Тогда мы отвязывали и резко отпускали ее. Камера принималась бешено крутиться в воздухе, потом извивалась на земле, потом снова в воздухе, пока вода в ней не успокаивалась.
У нас в цехе свой бог
Через год уходит на пенсию наш старый товарищ, некогда батрак, коммунист старой закалки. Несмотря на возраст, он полон энергии и энтузиазма. Невысокий, тощий, как гвоздь, смуглый дочерна. Он активно участвует во всех собраниях. Выступая, говорит не так, как все, зато убедительно и по существу. Однажды он сказал: «Дорогие мои товарищи, взгляните на себя. Не кровь течет в наших жилах, потому что мы являем собой стадо овец. Только три вещи занимают итальянцев: футбол, песенки да любовь».
Моя бабка, когда ее кто-нибудь обижал или просто нервировал, упирала руки в бока и причитала нараспев: «Все одинаковые, все одним миром мазаны…»
На газонах возле административных корпусов, где засело наше руководство, растут прекрасные душистые цветы. Рядом же с производственными цехами — только кактусы и кустарник с красноватыми листиками и короткими злыми колючками.
Вдруг обесточился цех. Вероятно, во время вчерашнего дождя залило какой-нибудь предохранитель. Погас свет, все погрузилось в тишину; работают лишь те, кто обходятся без электричества: наладчики, техники, уборщики, кладовщики, служащие. Кто-то из рабочих кричит: «Свет, не зажигайся больше!» Другой вторит: «Зажгись за пять минут до конца смены!» Все мы облегченно вздыхаем. Народ помаленьку разбредается кто куда среди умолкнувших станков: кто, сбившись в кучку, обсуждает новости, кто вытаскивает колоду карт, хранящуюся в пачке из-под «Мальборо», кто выбирается на улицу подышать воздухом. Надсадно и пронзительно звонят телефоны. К сожалению, через пару часов ток дают вновь. Сначала загораются лампы на станках, потом включается первый станок, за ним сразу же десятки и сотни других. В цехе снова устанавливается грохот и гул. Несколько слишком загулявших рабочих, запыхавшись, трусят по аллее. Жаль. Цех только-только начал менять облик, все становилось праздничным. Фрезеровщик на пустом бидоне из-под минерального масла исполнял джаз.
Наш местный шут, чернорабочий Джакомино, тот, что напяливал на себя женские трусики, найденные в куче ветоши, подходит ко мне и закуривает сигарету. Однако зажженную спичку не выбрасывает, а сует в рот, крепко зажав между зубами. Он ворочает ею во рту с помощью языка и снова достает, горящую, после чего спичка опять исчезает во рту и наконец появляется, уже погасшая и дымящаяся. Я гляжу на него с восторгом: покажи, говорю, как сделал, давай сначала. Он говорит, погоди, тут меня вызвали оттащить ящик со стружкой, и уходит, напевая что-то себе под нос.
На следующее утро он повторяет для меня свой фокус: сует горящую спичку в рот и вынимает ее оттуда, перевернутую и продолжающую гореть, причем проделывает все это зубами и языком без помощи рук и не обжигаясь. Настоящий фокусник. Спрашиваю, что за песню ты давеча напевал. Там, говорит, такие слова: зачем пахать, мотыжить землю, коль все равно придет война?
Потом собирается показать мне еще один фокус и просит иглу. У меня в шкафчике все есть — и игла и нитка, потому что, если отскакивают пуговицы, мы их пришиваем сами.
Это тот самый чернорабочий, которого я встретил в больнице, когда после автомобильной катастрофы лежал там распятый как Христос. На мне тогда не было очков, они разбились в автомобиле; я, словно в тумане, видел, как Джакомино прошел по коридору, стал звать его что было сил, но голос срывался, я еле дышал. Мне подумалось тогда: неужели даже здесь можно встретить своего человека с завода? Решил, что обязательно нужно именно с ним переправить на завод объяснительную записку о причине моего отсутствия. Представляете себе: богу душу отдаю, а сам думаю о какой-то объяснительной записке. Все звал его слабым, замогильным голосом по фамилии: Росси, Росси, Росси…
Пишем друг другу любовные письма. Когда выходим к 7.00 в первую смену, на наших шкафчиках лежат записки, в которых сообщается о новых деталях, запущенных в работу, то есть что с ними делать и как. Послания эти пишутся на первых попавшихся клочках бумаги. Мы не можем позволить себе бумагу экстракласса, потому что руки у нас грязные и царапать слова приходится скособочившись, на краю шкафчика, или примостившись у какого-нибудь станка, где всякие отверстия и впадины, которые годятся для того, чтобы положить туда яблоко, кольцо, газету, но не для писания любовных писем… К тому же вечером нельзя задерживаться в поисках пристойной бумаги, так как вскоре после ухода персонала на территорию выпускают свору сторожевых собак, таких, о которых я говорил, каждая величиной с осла; они с воем разбегаются по аллеям завода. Приходится пользоваться любой бумагой — для вытирания рук, для технических расчетов, карябать на обратной стороне какого-нибудь ненужного чертежа, выброшенного наряда или на профсоюзной листовке. Это телеграфные послания. Беру в руки и читаю одно из них: «Марио, размеры верны только в длину. Начать 0,2; далее 0,5 (резец тот же); d 35 обработан вчерне. Не продолжай d 143, это ошибка. Антонио сказал, что ничего».
«Эти два отверстия высверлить в первую очередь».
«Сменить воду (воняет)».
«Шпиндель в порядке. Довести до конца резьбу, номер шестой по чертежу, толщина уже готова».
«Дорогой Нунцио! Перегородка в углублении крепится неподвижно, деталь вращается. Размер довести до 0 (нуля). В 4-х отверстиях на d 6 возьми поменьше. Углубление с обеих сторон. Деталь устанавливай в том положении, в каком я тебе ее оставил. Пеппино».
Чтобы ночь пришла быстрее, требуется немного. О том о сем покалякать. Пожевать хлеб с колбасой. Разжечь костер на заброшенной ферме. Откупорить бутылку хорошего вина. Кто боится ночи? Кто боится пьяных? Кто боится призраков? Ночь всех нас объединяет, роднит; все желают тебе здоровья, счастья, и ты платишь тем же. Проходим по улицам. На площади гоняют мяч. Смешались в кучу толстые, худые, веселые, печальные, пьяные, молодые, старые; кто при галстуке, кто в парадных брюках, кто в красном костюме. Вратарю под сорок. Он худой, лысый и к порученному делу относится ответственно: лицо напряжено, лысина вспотела. Так проходит ночь. Игроки лупят по мячу, не поймешь, кто где. Забили гол в свои ворота. Виноватому отвешивают щелбаны и орут на него. Потом гаснут фонари.
Сегодня повздорил с одним своим сверстником. Начал мне вправлять мозги: ты, мол, уже старый, и нечего шлепать по проспекту с какими-то девчонками и мальчишками. Женатый мужик, возьмись за ум, гляди, раздался, как свинья, и седина в голову. Дорожи, мол, любовью ближних, ведь годы-то летят. Я ему отвечаю: иди-ка, парень, в болото, сам ты старый и вдобавок буржуй, на себя погляди. Почему мы здесь не живем, а существуем? Потому что мы есть тупые, безмозглые рабы. Вместо взаимной поддержки и жизни во имя молодости, веселья и здоровья мы даем друг другу придуманную нами самими отраву, словно недостаточно ядов уже давно отравляют человека. Отвяжись, змей, говорю я ему и изображаю змеиное шипенье: шшшшшш!