Голубица в орлином гнезде
Шрифт:
Действительно, хотя она немало претерпела горестей в жизни, она не была из тех натур, что скоро старятся, и свежесть ее лица была почти такой же, как в девичестве; здоровье Христины, прежде довольно слабое, до того укрепилось от чистого и живительного горного воздуха, что хотя стан ее по-прежнему был тонок и строен, но всякие признаки слабого здоровья исчезли. Выражение лица ее по-прежнему было скромно, только еще более кротости светилось в ее задумчивом взоре.
– Милая Христина, – сказал ее дядя, – ты переменилась совершенно в свою пользу. Ты сделалась настоящей благородной дамой. Сомневаюсь, найдется ли кто лучше тебя при дворе императора.
Эббо, слушая эти слова, извинял мейстеру Годфриду, что он приходился ему дядей.
– Да, когда она будет одета, как прилично баронессе, – прибавила тетка, с удивлением смотря на грубую материю черных рукавов Христины. – Я радуюсь, видя ее в новом костюме. Я очень рада, что высокие, остроконечные чепцы нынче не в моде. Этот чепчик идет к ней гораздо лучше; я вижу, что у нас с ней вкусы по-прежнему одинаковы.
– Моды совеем не переходят через Спорный Брод, – улыбаясь сказала Христина. – Я очень боюсь, что мои сыновья похожи на выходцев из какого-нибудь другого света, в этих платьях, выкроенных мной по образцу тех, что франты носили лет восемнадцать тому назад.
– Вы сами кроили им платья? – вскричала тетка, на этот раз тоном истинного, неподдельного уважения.
– Да, матушка, сама их выпряла, скроила и сшила, – сказал Фридель.
– Лучше невозможно сделать! – вскричала фрау Иоганна. – А, Христина, резьба и книги отца не были для вас бесполезны!
– Я не знаю – уроки кого из вас были мне драгоценнее, – сказала Христина, глядя то на дядю, то на тетку с невыразимой нежностью. – Но отчего вы не говорите ты вашей племяннице, как прежде?
– Молодой барон простит ли нам такую фамильярность? – сказал мейстер Годфрид добродушным и вместе с тем серьезным тоном, потому что ему показалось, будто он заметил нетерпеливое движение со стороны Эббо.
– Верьте мне, мессир, – сказал молодой барон, чья гордость не могла более бороться с уважением, невольно внушаемым ему этим почтенным стариком, – верьте, что мать наша научила нас смотреть на вас, как на самого любящего и лучшего… да, лучшего из отцов, – прибавил Эббо, поколебавшись с минуту.
Фридель преклонил колено, вскричав:
– Эббо говорит правду! Мы долго с нетерпением ждали того дня, когда увидимся с вами! Благословите нас, дорогой дядюшка, как вы благословили нашу мать!
И, увлеченный примером брата, сам Эббо также преклонил колено.
– От всего сердца, милые дети, – сказал мейстер Годфрид с ласковым достоинством, – молю Бога благословить вас и сделать из вас добрых и верных детей, не только для вашей матери, но также и для отечества!
Оба брата склонили одинаково почтительно головы под этим отеческим благословением; но в более сосредоточенном положении Фриделя было что-то такое, что побудило старика положить руку на его голову с большею нежностью, чем на голову Эббо.
Счастливая мать удалилась в свою бывшую девическую комнату, – более счастливая, может быть, чем когда-либо с тех пор, как покинула эту комнату; плача от радости опустилась она на колени перед маленьким аналоем, на котором стояли Распятие и образ святой Христины, украшенный цветами, постепенно возобновляемыми доброй Иоганной.
ГЛАВА XIV
Бал в Троицын день
С тех пор, как Эббо признал мейстера Годфрида своим дядей, он постоянно оказывал любовь к нему и фрау Иоганне, несмотря на то, что его от природы повелительный характер вовлекал его иногда в припадки надменности, отчасти извинительные в молодом бароне, не знающем светских приличий и так ревниво охранявшем свое феодальное достоинство.
На другой день приезда в Ульм, Эббо и Фридель рано утром были уже на ногах, но не ранее старших в семье, которые сами пошли в собор на утреннюю молитву. Оживленный вид улиц был совершенно новым зрелищем для обоих братьев, вообразивших, что это ярмарочный день. Никогда они еще не видали столько ходящих взад и вперед, за исключением разве только праздников св. Фридмунда; и несколько дней прошло до тех пор, пока они перестали удивляться при виде каждого прохожего, как какой-нибудь редкости.
Что же касается собора, братья так часто видели его, можно сказать во сне, сквозь туманные оттенки горизонта, что, вероятно, ничто в мире не могло бы осуществить идею, какую они о нем составили. Фридель признался, что собор не совсем соответствовал его ожиданиям, и что цвет стекол в окнах был не так чист и не так прозрачен, как горные ледяные кристаллы. Впрочем, когда зрение его свыклось с громадным зданием, торжественное величие храма, стройные звуки органа, мелодия Божественных гимнов очаровали воображение Фриделя, и если по временам он удалялся от семейного кружка, то все были уверены, что найдут его в каком-нибудь таинственном углу собора, иногда вместе с Эббо, который испытывал то же очарование, до того было справедливо, что у братьев были одинаковые впечатления. Они во всем походили друг на друга, несмотря, что некоторые черты характера были развиты у одного более, чем у другого.
Мейстер Годфрид убедился в их превосходном знании оглавлений и количества его книг. Братья тотчас же заметили пустоту на полке, где должны были помещаться творения Цицерона, которые дядя прислал Христине. Часто они сидели вместе и читали одну и туже книгу, со всем увлечением молодых людей, привыкших смотреть на науку, как на драгоценное занятие в свободное время, занятие, возбуждающее любознательность ума, и никогда ее не удовлетворяющее вполне.
Молодые бароны были в восторге от того, что могли пользоваться уроками одного странствующего студента, слушавшего в то время курс в Ульмских школах, кроткого и робкого молодого человека; из любви к науке и поощряемый желанием поступать в монашество, он претерпел самую жестокую тиранию студентов последнего курса; когда же дошел сам до этого звания, то был до того мало расположен вымещать это на новичках, что преследователи продолжали смешивать его с последними до тех пор, пока он не нашел убежище у мейстера Годфрида; за это должен был давать уроки молодым бароном. Это убежище, окруженное кроткой атмосферой вежливости и эрудиции, было для бедного Бастиано, как бы предвкушением райских наслаждений после жизни, проведенной им посреди своих жестоких товарищей; иногда он рассказывал об этих товарищах такие вещи, что новые его ученики горячо желали подраться с ними.
С такой же радостью оба брата стали брать уроки музыки и пения. Наконец, они не могли долго сопротивляться желанию употребить в дело инструменты мейстера Годфрида. Эббо начал с того, что просил Фриделя помнить, что работа, бывшая просто приятным времяпрепровождением в замке, может быть в городе занятием, несовместным с их званием. Фридель, по обыкновению, обещал брату пожертвовать своими влечениями. Но на другой же день сам Эббо был в мастерской мейстера Годфрида, и, подивившись работе мастера, вскоре увлекся и взял в руки инструменты, желая показать, что он сам ловкий ученик; однако Фридель имел преимущество над братом, как по тонкости исполнения, так и по оригинальности замысла, и результат был тот, что мейстер Годфрид не мог удержаться, чтобы не изъявить Фриделю сожаления в том, что тот не попадет в корпорацию резчиков.
– О! – вскричал Эббо. – Духовенство, ученые, художники, все его у меня отнимают!
– Как я, по твоему, способен ко всем ремеслам, Эббо? – прервал его Фридель.
– Способен ко всем, но не призван ни к какому, кроме ремесла воина, – отвечал Эббо. – Во всем прочем достаточно знать настолько, чтобы не быть невеждой. Наша карьера, как ты сам знаешь, Фридель, должна быть одна и та же.
Однако Эббо пришел восторг от искусства, с каким Фридель вырезал голубку, выкармливающую двух орлят, – таков был девиз, какой оба брата решили принять.