Голубое и розовое
Шрифт:
Женя (окинув взглядом комнату, стол со сломанными игрушками). Вы Шапиро?
Шапиро. Да… А вам, барышня, что?
Женя (губы ее дрожат). Там так страшно… люди бегут… темно…
Шапиро. А зачем вы в такое время вышли на улицу? (Внезапно узнает надетое на ней пальто.) Барышня… это же… Блюмино пальто?
Женя. Блюмино…
Шапиро (в сильнейшем
Женя. Да нет, какое же это несчастье? Ну, посадили на одну ночь…
Шапиро. Посадили? Блюму — в тюрьму? Куксес, я не понимаю…
Куксес. Барышня, не говорите с ним, как по-французски! Кого посадили? Куда посадили?
Женя. Мопся — знаете, наша классная дама — за что-то взъелась на Блюму и наказала: посадила на всю ночь в актовом зале под царским портретом… Это что! У нас прежде хуже наказывали: сажали на всю ночь не в актовом зале, а в домовой церкви… Я один раз так сидела: холодно, направо на стене — ангел-блондин, налево — ангел-брюнет… Вот когда я страху натерпелась! (Смеется.)
Шапиро. И Блюма там сидит одна? В темноте?
Женя. Я вам сейчас скажу, только это ужасный секрет! Ужасный! (Смотрит на Куксеса.)
Куксес. Вы меня, барышня, не бойтесь! (Зажмурил глаза, заткнул уши.) Я глухой, я слепой и тэпэ…
Шапиро. А самое главное — он друг! При нем можно говорить все…
Женя. Хорошо, я скажу: Нянька спрячет Блюму у себя.
Шапиро. Нянька? Какая нянька?
Женя. То есть его фамилия Грищук, а Нянькой это я его зову. Он был денщик у моего дедушки, он меня вырастил… Когда дедушка умер — дедушка был полковой врач, — меня отдали в гимназию, и Нянька тоже туда поступил — сторожем…
Шапиро. Значит, этот… этот господин Нянькин — он Блюме поможет?
Женя. Конечно! Он всегда так делает. Когда Мопся уйдет к себе в комнату спать, Нянька потихоньку приведет Блюму к себе под лестницу, она пробудет у него до утра, а на рассвете он отведет ее обратно в актовый зал и опять запрет дверь…
Шапиро (с облегчением). Ой, дай бог ему здоровья, этому господину Нянькину! И вам тоже, барышня, за то, что вы прибежали сказать… Шутка сказать, ночью, потихоньку!.. Но за что же Блюму наказали? Ведь она вежливая девочка! Так за что?
Женя. А ни за что! Мопся — жаба проклятая, вот и все!
Шапиро. Ох, не надо так говорить! Не надо! Вы скажете, другая скажет, а Блюма за вами повторит… Вам ничего, а Блюму исключат из гимназии… Что тогда?
Женя. Ну, вы отдадите ее в институт.
Шапиро (жалостливо улыбаясь Жениной наивности). Вы слышите, Куксес? Барышня, дай бог ей здоровья, учит меня: если я останусь без куска хлеба, чтобы я пирожные кушал!..
Куксес. Она же не может понимать, Шапиро… Откуда ей?
Шапиро. Барышня, а у вас в классе таких, как Блюма, евреек много?
Женя (припоминая). У нас в классе? У нас есть еще Роза Зильберквейт…
Шапиро. Да. У ее отца самый большой магазин в городе. На рождество и на пасху он посылает вашему директору корзину вина… Я могу послать вашему директору только корзину, извините, с моими болячками — бо-о-оль-шую корзину! — но этого ведь нельзя подать на стол!.. Ну, а как Блюма попала в вашу гимназию, про это вы знаете, барышня?
Женя. Нет. Блюма мне не говорила…
Шапиро. Она так могла попасть туда, как я к царю на свадьбу! Сын мой Ионя — он наборщик в типографии, — он обучил Блюму грамоте. Соседский студент, спасибо ему, уроки ей даром давал… Ну и что делает бог? Дочке генерала Сергиевского — генерала от инфантерии! — привозят с Парижа куклу, что другой такой куклы на свете нет! Кукла закрывает глаза, она открывает глаза, потянешь за веревочку — она пищит: «Папа!» Потянешь за другую — она плачет: «Мама!» Проходит неделя, и у этой замечательной куклы глаза проваливаются в живот! И обрываются обе веревочки — ни тебе «папы», ни тебе «мамы»! И, конечно, горничная прибегает за мной… Кто лечит игрушки? Я лечу игрушки…
Куксес (который все время жаждал вставить слово, показывает Жене на принесенную им вывеску). «Клиника для игрушек» — видите? Это он — клиника для игрушек!
Шапиро (продолжает рассказ). Я вхожу в генеральскую квартиру — и у меня голова идет кругом! Золотая мебель! Зеркала! Ковров столько, что некуда ногу поставить… А на полу лежит девочка, и она, извините, топочет ножками, как четыре солдата! «Моя кукла проглотила глаза! Моя кукла ничего не говорит!» И сам генерал Сергиевский — генерал от инфантерии! — держит эту несчастную куклу и трясет над ней бородой. А что он может поделать? Я могу командовать солдатами? Нет, я не могу командовать солдатами. Ну, и генерал тоже не умеет делать мое дело… Верно, барышня?
Женя. Ну, а дальше что?
Шапиро. Дальше? Я просидел над этой куклой целую ночь — вот здесь я сидел — и плакал: я ничего не мог придумать! Понимаете, надо было, чтобы кукла опять заморгала глазами и опять сказала: «Мама, папа».
Женя (в волнении). А вы этого не могли?
Шапиро. Я мог. Кукла не могла, вот беда…
Куксес (снова врываясь в рассказ). Но он все-таки починил эту куклу, чтоб она сгорела! И генерал Сергиевский сказал ему: «Проси чего хочешь — я все сделаю!»
Шапиро. Да. И вот как Блюма попала к вам в гимназию!.. Так вы понимаете, барышня, что было бы, если бы ее оттудова исключили?
Снова дребезжит звонок над дверью. С улицы входит Янка. Ему лет шестнадцать. У него веселое, открытое белорусское лицо — синие глаза словно заблудились в копне волос, светлых, как спелый овес. В этих глазах — часто смешинка, на губах — часто улыбка, беззлобная, подкупающая.
(Бросаясь к нему.) Янка!