Голубое поместье
Шрифт:
Помешает ли ему шум? Бирн пожал плечами, запуская машинку. Тому нетрудно будет попросить его заткнуться.
Но молодой человек за открытыми окнами лихорадочно писал, словно от этого зависела деятельность его рассудка. Том не обращал внимания на поднятый косилкой шум, и Бирн направился дальше.
Рука ныла. Том выронил карандаш на стол и встал, проведя пальцами по волосам. Он прошелся по библиотеке. Кто-то принес сандвичи и оставил их на столике возле двери, а он даже не заметил этого. Рассеянным движением он взял кусок хлеба и начал жевать.
В голове чуть шевелилась боль, где-то за глазами.
Против всяких ожиданий Физекерли Бирн понравился ему — даже притом, что он поднял здесь шум. Он ничуть не напоминал того тупицу, которым изобразил его Саймон. Том подметил в нем наблюдательность, терпеливую чувствительность, которой, по его мнению, были наделены только писатели.
Писатели… труд сочинителя. Том взял со стола стопку страниц и принялся читать их, расхаживая по библиотеке. С его точки зрения, в истории Голубого поместья зияла дыра, впрочем, особо его не тревожившая. Она ощущалась — эта зияющая пустота на месте одной из центральных фигур.
Родерик Банньер. Брат Элизабет и отец Питера Лайтоулера. Что случилось с ним? Где находился он, пока Питер змеем вползал в жизнь Элизабет и Джона Дауни?
Все здесь началось с Родерика. Он изнасиловал свою сестру, изнасиловал на озере и Джесси Лайтоулер, тем породив Питера. Он-то и находился в центре всей паутины, однако центр этот скрывался где-то за пределами его поля зрения.
Родерик, несомненно, не хотел разрывать контактов со своим сыном. Но как это было? Как общались отец и сын, как это происходило? Том вновь оказался за столом перед аккуратно исписанными страницами. Покоряясь почти бессознательному порыву, пальцы его отыскали карандаш.
Конечно, они — Родерик и Питер — писали друг другу. Тоже были писателями.
«Дорогой отец,
Полагаю, что жизнь на Итаке продолжает развлекать тебя. Безусловно, я в Эссексе не скучаю. Все делается по твоему плану. Доволен ли ты, оживляет ли сознание этого часы твоего отдыха под южным солнцем? Трудами своими я хочу лишь доставить тебе удовольствие. Дело сделано. Пашня засеяна. Напрягаться мне не потребовалось: твоя сестра до сих пор прекрасна. Должен ли я теперь похитить ее и доставить в твой дом на острове? Я часто думаю о том, какой она была тогда. Теперь груди ее налились… зрелая женщина, элегантная и остроумная. Осторожная, чуточку неуверенная, и, конечно, теперь в легком смятении, которое лишь добавляет ей очарования. Коротко остриженные волосы, такая блестящая черная шапка… Может, мне лучше нарисовать ее портрет, если тебе интересно?
Дауни не создает никаких проблем, поневоле он занят руинами, оставшимися от его тела. Муравей или муха способны оказать более значительное влияние. Я пометил дом, как ты велел…
Родерик Банньер опускает письмо, слегка хмурится. Он не одобряет любви своего сына к литературным причудам. Официальная цветистая интонация раздражает его. Но Питер еще очень молод. Он успеет научиться.
Стоя у окна простой выбеленной комнаты, он следит за птицей, ныряющей в густоцветное море. Чайка или кто-то еще. Глаза его щурятся на солнце.
Питер поработал хорошо, в этом нет сомнения. Он действовал быстро, и это славно. Слишком много времени уже ушло впустую.
Портрет Элизабет? На мгновение он позволит своему уму отвлечься на воспоминания о сестре. Она всегда была такой наивной и смешной — при всей невинности. В ней никогда не было хитрости, умения защитить себя. Могла ли зрелость переменить ее?
Он сомневается в этом. Есть женщины, которые проживают
К пренебрежению его подмешивается нечто опасное. Теперь он охладел. Он стал бесстрастным, свободным от всяких чувств. Это был долгий процесс, цепь событий началась еще в детстве.
Мать забыла его. Она всегда то уставала, то отдыхала, то упражнялась. У нее никогда не хватало на него времени. Еще шестилетним малышом он скитался по улицам Лондона в обществе одной только собаки. Потом пес пропал, и он плакал всю ночь. А отец еще побил его — за шум, за слюнтяйство и за то, что потерял пса. Его отдали в школу, чтобы научить заботиться о себе, и тут родилась сестра. Событие это навсегда осталось в его голове связанным с отвержением и изгнанием.
Он всегда ненавидел ее. И тем не менее не мог забыть эту черноволосую девушку, которая поверяла ему свои секреты, называя деревья своими друзьями, и верила в существование придуманного ею пса. Уютные, легкие воспоминания, память о ней никогда не оставят его. Ему не нужны ни рисунки Питера, ни слова, чтобы вспомнить, какой она была.
Родерик торопливо добирается до конца письма сына, сминает его и отбрасывает.
Снаружи у виллы, невзирая на жару, устроились две женщины, как раз за раскаленными скалами. Их черная одежда выбелена песком и пылью. Они сидят у моря, и едва живая волна лижет их лохмотья. Они с чем-то играют, рвут на части, кровь и перья липнут к их губам. Та птица, которую он только что видел. Родерик вспоминает ее крылья, неуверенные и неуклюжие в горячем восходящем потоке. Они приманили ее к берегу. Эта пара любит играть.
Родерик Банньер останавливается на мгновение. А потом звонит в колокольчик на столе.
Они мгновенно оказываются рядом… кровь и перья на бледных лицах, подолы мокры.
Он скупо улыбается и говорит:
— Мы отправляемся домой. Настало наше время.
Их охватывает необычное молчание.
— Нет, — говорит низкая, та, которая всегда так пристально следит за ним. Ее черные сальные волосы рожками поднимаются по обе стороны лба, в злых глазах нет ничего человеческого. Родерик Банньер не доверяет ей — как и другой. Он подозревает, что обе чего-то хотят от него.
— Нет, — повторяет она. — Ты никогда не сможешь вернуться в поместье.
Родерик хмурится.
— Кто ты, чтобы говорить мне подобные вещи? Я здесь главный!
Но на деле он прекрасно понимает суетность своих слов. У него нет истинной власти над этой парой.
Они не повинуются ему. Уже не впервые.
В этой выбеленной комнате дома на берегу невысокая обращает свои бесцветные глаза к Банньеру.
— Нет. Живым ты никогда не вернешься в поместье.
— Не говори ерунды!
— Когда это мы ошибались? — произносит другая женщина, не знающая ни имени, ни семьи, ни прошлого. Эта странная женщина, в черной одежде, с темными крысиными хвостиками на голове, подступает к Родерику. — Довольно. Мы ждали достаточно долго. Пора платить.
— Что ты имеешь в виду? — Он не представляет, о чем она говорит, но плоть его съеживается от страха.
— Ты должен стать более… гибким. Во всех отношениях.
Женщина делает шаг к Родерику Банньеру, другая заходит за его спину, ее пустые глаза смотрят в никуда. Она улыбается, ее раскрашенный рот перевернулся в насмешке.
— Что вы хотите сказать? — шепчет он, отступая, но женщина остается рядом.
— Живым ты никогда не вернешься, — повторяет она.
— Я не понимаю! — кричит он.