Голубое поместье
Шрифт:
Внизу хлопает дверь. Вернулся Питер Лайтоулер.
…
Он сразу понимает: что-то переменилось. Только вступив в залитый зеленовато-золотистым светом холл, он видит перемену в доме. Белое лицо Элизабет, появившейся в дверях столовой, лишь подтверждает это.
— Что случилось? — спрашивает он и, торопливо шагнув вперед, берет ее за руку.
— Ох, Питер, Джон так заболел… — Утомленные, слишком долго сдерживавшиеся слезы льются на ее щеки. Она пытается овладеть собой, но он привлекает ее к себе. Она позволяет ему это сделать, но он не чувствует в ее теле
— Что случилось?
— У… у него вчера был самый ужасный приступ. Я думала, что он умирает, но кислород помог, и Шоу сказал, что все будет в порядке. Но потом, ночью, сердце его остановилось, а я нашла его только утром. Когда Шоу снова приехал, он сказал, что произошло чудо. Сейчас все прошло, но мы не знаем, как он сумел пережить эту ночь.
Глаза Питера обшаривают холл, жерла коридоров, он ощущает нечто, притаившееся там. На мгновение ему кажется, что он видит, как, укрывшись в тени, нечто следит за ним. Наверное, животное, могучее, гибкое… Шрам на его щеке пульсирует.
Он не обращает внимания.
— Но что именно тут произошло?
— У него был очень сильный приступ. Шоу сказал, что он должен был умереть. Но он свалился с постели, и сердце его каким-то образом сумело вновь забиться. Я не понимаю, как это случилось, и Шоу тоже.
— Но теперь все в порядке?
— На какое-то время… — Она отодвигается от него. — Не знаю, надолго ли… Мне трудно сказать такое, но тебе придется понять. Я люблю Джона и не могу — не смею — причинять ему боль. Ему потребовалось почти умереть, чтобы я поняла это.
— Ш-ш-ш, маленькая. — Он прикладывает палеи, к ее губам. Слова всегда опасны, в особенности в этом доме, где не бывает незначительных событий. Ее следует остановить. — Не говори более ничего, ты пережила большое потрясение. Не беспокойся, теперь не о чем беспокоиться. А тебе не надо прилечь? Ты выглядишь такой усталой.
Он окутывает ее словами, и голос ее умолкает. Он провожает ее взглядом, когда она направляется в свою комнату.
Питер поворачивает в коридор, ведущий в комнату Дауни. Если Джон сейчас там один, Лайтоулер получит шанс закончить дело, начатое ядовитым газом. Он делает два шага к комнате и тут слышит движение внутри нее. Медсестра, полагает он. Дауни нельзя оставлять одного надолго.
Подняв свой чемоданчик, он уносит его наверх и распаковывает — методически и задумчиво. А потом подходит к перилам и останавливается возле них, выжидая. Он всегда умел ждать, накапливая родственные силы воли и энергии, и уверенно направлять их. Он размышляет о Голубом поместье, о своем пребывании здесь. Он думает о собственном отце, о претензиях его на владение домом. И полностью идентифицирует себя с Родериком Банньером. Он разделяет ошеломление и гнев законного наследника, лишенного своих прав. Ведь он и его сын теперь лишены положения по милости женщин из их собственной семьи.
Овладеть поместьем для них — дело чести; ради этого можно собрать все свое воображение, всю энергию и умение, которым владеют
Тем не менее оказывается, что даже у Джона Дауни больше законных прав на поместье, чем у них. Этот бледный и хилый калека здесь у себя дома, так что Лайтоулеру остается только завидовать: чудо спасает его жизнь, доктор мчится бегом, и Элизабет Банньер плачет.
Дауни преодолел даже совращение Лайтоулером Элизабет. Ну что ж, посмотрим.
Наконец дверь в комнату Дауни открывается. Свет косо бьет в коридор. Женщина в накрахмаленном фартуке и косынке выходит, повернув в кухонное крыло. В руках у нее кувшин. Это медсестра, быть может, она пошла сменить воду…
Это шанс. Питер тихо спускается по лестнице и пересекает холл. Он прикладывает руку к двери в библиотеку. Она распахивается под его прикосновением, и он обнаруживает, что глядит в глаза Джона Дауни…
…
Темные лужицы глазниц следят за его приближением, черные дыры, зияющие в восковой белизне. Лайтоулер ощущает внезапное желание бежать, забыв про дом, чтобы убраться подальше от того, что он замечает в глазах Дауни.
Смешно. Он отворачивается от недвижной фигуры в постели. Окно чуть приоткрыто, холодный сквознячок теребит занавеску. Он видит пятиконечные листья плюща, похожие на ладони, машущие над подоконником.
Он быстро пересекает комнату и, стукнув, закрывает окно, прекрасно понимая, что за ним следят.
— Ну как вы, старина? — Надо говорить, иначе безмолвие дома может извлечь из него правду. — Я слыхал, что вам пришлось тяжело. Жаль, что меня здесь не было, ведь Элизабет наверняка перепугалась.
Заметив, как шевельнулись серые губы, Питер склоняется над постелью.
— Так что же случилось? — Он вслушивается, ожидая возвращения медсестры. Руки его начинают поправлять подушку под головой Дауни.
— Обещай мне. — Голос больного едва уловим. Серое лицо чуточку порозовело от напряжения. — Обещай мне не причинять боли Элизабет. Обещай.
Бессильная рука Дауни прикасается к его ладони. Больного было бы легко лишить жизни, придавить словно муху. Ничто крепко не привязывает этого человека к жизни, убить его было бы даже слишком легко…
Но наглый язык ведет Лайтоулера дальше. Он наклоняется еще ближе к постели.
— Я не стану причинять вреда Элизабет. С чего бы вдруг? Ведь она носит моего ребенка.
Улыбаясь; он ждет эффекта от своих слов. Он хотел бы увидеть слезы, стоны, терзания. Похоже, он мог бы потешиться, замедлив конец этого человека. Убийство уберет его слишком легко, слишком быстро. Он смотрит в черные ямы, в которые превратились глаза Джона Дауни, и ожидает реакции.
Веки медленно опускаются, больной не хочет продолжать разговор. Легкое оживление оставляет его щеки. Лайтоулер смотрит на смертную маску, вдруг прикрывшую лицо Дауни, и неловко отодвигается от постели.
Дауни слышал все, что сказал Лайтоулер. И слова эти отравят каждое мгновение его бодрствования, каждую секунду, которую Дауни проведет с Элизабет. В ее чреве растет дитя Лайтоулера, пусть на палец ее надето золотое кольцо Дауни.