Голубой берег
Шрифт:
Это развеселило собравшихся: все знали, что самовар его был весь дырявый и никуда не годился.
Однако значение этого дара всеми оживленно стало обсуждаться.
Все стали укладываться на ночь. Мы с Карабеком легли рядом, на деревянных подмостках под потолком.
Карабек долго ворочался.
— Что не спишь? — спросил я.
— Вот хорошо, что у Саида и Сабиры так кончилось… — оказал он, поднявшись на локти. — Эх, товарищ Кара-Тукоу, вот что я тебе сказать…
Но не найдя нужных слов, он махнул рукой и лег.
— Азама не привязали на цепь, — вдруг сказал он сердито. — Плохой порядок.
КТО
Я проснулся на рассвете от какой-то неясной возни, происходящей в каморке: заглушенный шум борьбы, шёпот двух голосов доносились из-за перегородки. «Отдай», — говорил один голос по-киргизски. — «Нет», — отвечал другой. Слышно было, что один человек пытался что-то вырвать у другого. Я вспомнил часового, поставленного мною у дверей на ночь. Вдруг загремело что-то, стукнуло железом и тяжелый предмет грохнулся на пол. Я вскочил, выхватил револьвер и шагнул к перегородке
Там Карабек и старый Шамши стояли друг перед другом. Между ними на полу валялся самовар старика — ржавый, погнутый, с огромной дырой на боку. В ту же минуту они нагнулись, схватили самовар и приняли вырывать друг у друга.
«Отдай Сабире и Саиду, старый вру», «Деревянное ухо!» — корча страшные гримасы и сверкая глазами, шептал Карабек стараясь, очевидно, не разбудить меня и Сабиру с Саидом. «Ты обещал!» — говорил он. «Нет, ничего я не обещал», — шипел старик, которому опять стало жалко самовара. — «Я тебя сейчас зарежу», — говорил Карабек, в самом деле хватаясь за рукоятку ножа у пояса. Я уже хорошо знал этого удивительного человека: он любил изображать себя очень свирепым и даже, пожалуй, мог привести в исполнение любую угрозу. В сущности же это был добряга-парень. Почему-то особенно близкое участие он принял в судьбе Сабиры и Саида;, но он ни за что и никому не позволил бы заподозрить себя в каких-нибудь сантиментальных чувствах. «Гордость, привычки поколений, суровое воспитание среды, требующей умышленной черствости сердца, — что это?» — думал я, наблюдая сцену с самоваром…
— Я тебя сейчас зарежу, — говорил Карабек.
Но тут проснулись Саид и Сабира.
— Что такое? — спросил пастух, вскакивая.
— Ничего. Тебе какое дело? — грубо сказал Карабек, сплюнув и отпустив самовар. Старик, готовый до этого уже заплакать, просиял.
— Хорош, хорош самовар! Я его еще починю в Гарме, — сказал он, поглаживая дырявую посудину дрожащими руками.
— Конечно, отец. Тебе просто все завидуют! — звонко засмеялась Сабира.
Все расхохотались. Вошедшие караванщики стали осматривать самовар, похлопывать его руками и причмокивать, подмигивая и смеясь:
— Ого! Это да! — говорили они. — Только опасно такую драгоценность везти Голубым берегом: как бы ее не разбило камнями!..
В это время в чайхану ворвался глухой, отдаленный гул. Волна воздуха приоткрыла дверь и вновь закрыла ее, стекла тихо вздрогнули: где-то в
Уже через полчаса караван был готов к отправлению. Солнце освещало верхушки гор. Кишлак стоял в тени, между скалами; мы находились на западном склоне, теперь прохлада будет стоять до второй половины дня. Но снега здесь было уже мало, зеленела кое-где трава.
Население кишлака вышло провожать нас, пришел вчерашний председатель. Я вспомнил Джалиля Гоша. «Куда он делся? — подумал я. — Наверное, уже скачет где-нибудь по ущельям…»
Я зашел в чайхану захватить портфель и сумку. В это время чья-то лошадь застучала копытами за окном, всадник остановился и соскочил на землю… В комнату вошел Джалиль Гош. Он был хмур и все время передвигал шапку ка голове, поправляя белую повязку.
— Ну что же, прощай, — оказал я, собирая бумаги. — Ты что-то хотел сказать?
— Да, — сказал он, — я хотел сказать: слышишь — падают камни?
Глухой гул обвалов потряс домик.
— Это камни. Скоро они будут падать на Голубом берегу.
— Да, я знаю.
— И ты не знаешь дорогу. И можешь не успеть…
— Постараюсь.
— А ты слышал про Голубой берег?
— Да, да, все слышал, — досадливо махнул я рукой. — Он убивает всех неверных, всех уполномоченных, всех коммунистов. Может быть, агронома он не тронет…
— Да, да, да. И он задавит тебя тоже. И я хотел тебе сказать, что так тебе и нужно, потому что ты не веришь в бога. Вот.
Джалиль сплюнул сердито и пошел к выходу. В дверях он остановился.
— Все? — опросил я.
— Нет еще. Вот я все думаю, много думаю: сегодня ночью сел на коня, ездил, опять вернулся. Какой ты такой удивительный человек! Я не видел такого человека: ячмень тебе везти — ты в буран идешь, в снег идешь, в Голубой берег идешь. Что ты привязался? Чего тебе такого здесь надо?..
— Мне, Джалиль, надо перевезти в Гарм ячмень и обратно доставить семена. Я же тебе говорил. Их нужно успеть посеять, чтобы в Алайской долине росла пшеница. Только и всего.
— Мне нет дела до твоей пшеницы! Убирайся, куда хочешь. И Голубой берег пусть тебя убьет, как хочет…
— Ты боишься Голубого берега?
— Джалиль не боится Голубого берега! — рассердился Джалиль. — Джалиль ничего ему не сделал! Он сам едет теперь в Большую Дувану.
Новый, еще более сильный раскат грома раздался в ущельях. Стало тихо. Смолкли на минуту крики ишаков, за забором крикнул петух и замолк, словно кишлак прислушивался: где-то летела очередная лавина с гор.
— Ну вот, — сказал Джалиль. — Еще я хотел сказать: я тоже еду к Дувану. Я дорогу знаю. Едем вместе.
Так неожиданно закончив разговор, он отправился к своему коню. За мной пришел Карабек.
— «Молчащий язык» опять едет? — спросил он.
— Да, он знает дорогу.
Карабек насупился.
— Ага, Джалиль знает дорогу, а Карабек не знает дорогу, — сказал он. — Хорошо. Карабек стал плохой. Он может остаться здесь…
Я попытался успокоить его: «Один человек хорошо дорогу знает, два — еще лучше». Но 'Карабек остался недоволен. Он поставил своего коня в самый конец каравана, сел на него и стал глядеть в сторону с самым безучастным видом. Однако через минуту он крикнул мне: