Голубой человек
Шрифт:
– Да ты не волнуйся! – по-своему поняла неожиданную дрожь в его голосе Шурка. – Уже он мне ну нисколечко не болит… Уже вторая неделя… И даже мне выгода через это: всю жизнь одним ногтем меньше стричь. Всем людям десять, а мне всего девять!..
Очевидно, она уже не впервые высказала это успокаивающее соображение, потому что Феня выслушала его без улыбки, как давно известное.
Казалось бы, после всего удивительного, что выпало на долю Антошина с Нового года, ничто уже не могло поразить его воображение. Но такое!..
Он поймал себя на том, что смотрит на девятилетнюю смышленую девчонку Шурку с тем глубочайшим; но пока еще ею не заслуженным почтением, которое неизменно вызывала в нем старая коммунистка Александра Степановна. Тогда он сделал над собой усилие и стал смотреть на нее с той нежностью, которую она и теперь и потом, через много-много лет, одинаково в нем вызывала.
Сколько раз и на воле и уже в тюрьме мучился Антошин размышлениями о будущей Шуркиной судьбе. Степан здоровьем некрепок, ночи напролет кашляет. Вдруг помрет? Тогда Ефросинье один путь-по миру с торбочкой. В деревне и без нее достаточно голодных ртов. Дядя Федосей, тот от бедных родственников как от нечистой силы открещивается. Он, Антошин, будет в тюрьме или в ссылке где-нибудь у черта на куличках. А с Шуркой что тогда будет? Антошин вспоминал слова Конопатого: «Из нее настоящий человек получится, если не погонит ее жизнь на бульвар», вспоминал Дусину судьбу, и ему становилось страшно.
Теперь он был за Шурку спокоен. Теперь он знал Шуркину судьбу по меньшей мере на шестьдесят пять лет вперед.
Всем хорошим, что в нем было, он считал себя обязанным доброму и строгому влиянию старой большевички Александры Степановны Беклемишевой, и ему было как-то не по себе, что она же, но еще не Александра Степановна, а пока что только Шурка, смотрит на него с огромным, ничем им не заслуженным уважением. Но он не мог оторвать от, Шурки глаз, смотрел; и не мог на нее насмотреться, и было на его лице при этом такое выражение, что девочка только поеживалась от неосознанного смущения.
До конца свидания оставалось уже совсем немного, когда он вдруг вспомнил про Ходынку. Встретятся ли они с Шуркой и Феней до мая девяносто шестого года, когда состоятся и так ужасно завершатся на Ходынском поле коронационные торжества? Скорее всего, не встретятся. Значит, надо их предупредить.
Но как?
– А мне какой сон нехороший приснился!. – сказал он вдруг, к великому удивлению Фени, которая с его же слов знала, что верить в сны глупо… Но Шурка отнеслась к его заявлению с живейшим интересом и приготовилась слушать. – Про Ходынское поле сон… Будто бы там большущее народное гулянье, и вдруг несчастье, и люди гибнут прямо тысячами… И взрослые, и дети… Ты, Шурочка, скажи маме, и отцу, и Полине, чтобы они ни за что не ходили на Ходынку, пока я не вернусь. Скажи, я очень их прошу, чтобы они обещали туда не ходить, а то мне в тюрьме ни сна не будет, ни спокойствия… Пускай там какое ни на есть будет интересное гулянье. Даже пускай там самые дорогие подарки будут давать – не ходите! Ни ты, ни мамка твоя, ни отец, ни Полина… И других, пусть удерживают… Скажи: такой у Егора был страшный сон, что с ума можно сойти… Обещаешь?
– Ага, – сказала Шурка, – обещаю.
– И чтобы они тебе в этом клятву дали. Понятно? Скажи, я велел, чтобы они тебе в этрм клятву дали.
– Скажу, – сказала Шурка.
– Ты, им жизни не давай, пока они не дадут тебе эту клятву.
– Не дам, – обещала Шурка. – Я от них не отстану, ты не сомневайся.
– Даже если отец тебе шпандырем будет грозиться, а ты все свое. Понятно?
– Ага, – сказала Шурка. – Он меня пускай шпандырем, а я все равно свое да свое.
Он увидел озадаченное Фенино лицо.
– И к тебе, Фенечка, тоже такая же просьба, И ко всем твоим, то есть нашим друзьям… Обещаешь?
– Ну ладно уж, обещаю, – сказала Феня, не желая, видно, портить отказом последние минуты свидания.
– Честное слово?
– Честное слово, – сказала Феня и вздохнула. Что ни говори, а сказывается тюрьма даже на Егоровых мозгах.
– И ты, Шурочка, не забудешь?
– Не забуду. Раз надо сказать, значит, надо…
– Свидание кончилось?.. Кончилось свидание! – пробубнил дежурный надзиратель. – Попрошу господ родственников очистить помещение!.. Кончилось свидание.
– Прощай, Егор, – сказала Феня и прослезилась. – Не поминай лихом!
– До свиданьица, Егорушка! – крикнула Шурка. – Ты не сомневайся! Как ты, сказал, так я и сделаю! И, пускай батя меня даже шпандырем!. Я не устрашуся.
– Щурочка! – вспомнил Антошин. – А голова?
– Какая голова? – удивилась Шурка.
– А, которую ты ставила об заклад, ты ее мне как, тоже через контору перешлешь?
– Так ты ж не угадал! – с ходу вывернулась Шурка. – Ты ж сказал, что я кусок оттяпала пальца, а, я оттяпала только ку-со-чек!.. Я ж тебе показывала.
– Ладно, – смилостивился Антошин, не, отрырая от нее глаз, – Носи ее пока на плечах. Только пользуйся ею с толком! Смотри не будь дурой! И будьте обе счастливы!
– Не буду я дурой! – уже из коридора обещала ему Шурка. – Вот те крест не буду!
У дверей комнаты свиданий, переминался с ноги на ногу в ожидании своей очередда другой, арестант.
– Твое фамилие? – по всей форме спросил у аарестанта, надзиратель. – Ты кто такой будешь?
– Я буду Серебряков, – веседо отвечал, арестант.
– Правильно, – сказал надзиратель. – Раз ты Серебряков, то иди, имей свидание со своей женой.
Серебряков… Серебряков… Откуда ему, Антошину, так запомнилась эта фамилия?..
И его вдруг словно молнией озарило, – Воеемь мееяцев ускользало из его памяти то очень важное, что заставило его, больного, с повышеигной температурой, черной и ледяной январской ночью сорваться с постели, чтобы немедленно бежать, будить Конопатого и сообщить ему такое, что требовало немедленного принятия мер. Над московскими революционными кружками нависла грозная, но тщательно законспирированная опасность. И фамилия этой опасности (эта опасность имела имя, отчество и фамилию!) была Серебрякова, матерая провокаторша Анна Егоровна Серебрякова, знаменитая «Мамочка» Московского охранного отделения.
Надо было любой ценой, во что бы то ни стало предупредить о ней, обезвредить эту гадину! Но как? Послезавтра его отправляют по этапу. Писать некому: он не имеет адресов, да и очень уж это неверное дело – писать о таком в письме. Свиданий ему больше не предстоит. Да на свидания в присутствии надзирателя ничего и не скажешь.
Значит, надо бежать… Пусть его даже через день-другой поймают, пусть прибавят ему за это срок, но он должен предупредить о Серебряковой.
Несколько поостынув, он правда, уразумел, что те предательства, которые «Мамочке» уже удались или до конца ее карьеры еще удастся совершить, принадлежат истории и тут ему уже ничего поделать нельзя. Но ведь будут же еще в «работе» этой гадины провалы, неудачи, и может быть, некоторые нз них произойдут как раз в результате его вмешательства.