Голубой чертополох романтизма
Шрифт:
— Тебе-то какое дело до моего прадедушки?
На что он очень спокойно ответил:
— Мне? Решительно никакого. А вот тебе он мог бы пригодиться.
Тогда я прямо на следующий день накатал письмо тете Иде, где на четырех страницах расписывал, с каким увлечением я учусь, рассказывал о профессорах и товарищах студентах, о своей квартирке, о погоде и, как бы между прочим, обмолвился о том, что заинтересовался историей нашей семьи — я старался изложить все это как можно более научным языком, чтобы не возбудить у нее никаких подозрений, — и только заметил вскользь, что она, вероятно, знает об этом больше, чем я.
И вот через три дня передо мной лежал ответ: шесть страниц, притом ни слова о погоде.
Теперь мне было известно следующее: фамилия столяра — Рамметсэдер, он жил с семьей в Урфаре, на
— Нет, евреем он не был, это уж точно.
Кто бы он ни был — еврей ли, аристократ или кто-либо еще, — я должен во что бы то ни стало до этого докопаться.
В середине декабря — еще до начала рождественских каникул — я поехал в Вельс к моим тетушкам и, пробыв у них всего один день, отправился в Линц. В телефонной книге я отыскал адрес частного сыскного агентства и пошел туда. В приемной сидели две девушки: одна из них полировала себе ногти, а другая портила их, стуча на машинке. Обо мне доложили шефу, и пришлось ждать, а так как я упустил момент, когда следовало снять пальто, то сидел теперь и парился в жарко натопленной комнате. Наконец над головой девицы, занятой маникюром, заверещал звонок, она вспорхнула со своего кресла и раскрыла передо мной обитую кожей дверь в кабинет хозяина. Хозяин оказался пожилым, но молодящимся человеком: сколько бы ему ни было лет — он выглядел на десять лет моложе. О его гладко зачесанных назад волосах нельзя было сказать, седые они или белокурые; широкое плоское лицо покрывал золотистый загар; взгляд у него был острый, как только что отточенный карандаш. Все это я разглядел не сразу, ибо майор в отставке Ганс Фибиг сидел в дальнем углу комнаты, порог которой я только что переступил, а комната эта была чуть уже моего кабинета и чуть короче гимнастического зала, так что когда я наконец добрался до его письменного стола, то весь обливался потом. Протянув мне руку, майор в отставке слегка оторвал зад от стула и указал на кресло, стоявшее напротив него.
— Что вам угодно? — по-военному коротко спросил он и пододвинул папку, лежавшую почти на краю стола, еще на полсантиметра ближе к краю. Я сел в кресло, вернее, только подумал, что сел, ибо в тот же миг начал погружаться в трясину плюша, а когда понял, что наконец-то действительно сел, нос мой оказался как раз на уровне письменного стола. Я чувствовал себя как ученик первого класса перед высокой кафедрой, за которой грозно восседает учитель, требуя ответа.
Я сказал:
— Меня привела к вам одна довольно запутанная история.
Но он сразу меня одернул:
— С пустяками ко мне не приходят.
Я пытался как-то внутренне выпрямиться, но, когда человек сидит так низко, что колени его почти упираются в подбородок, душа у него тоже скрючена: я что-то пролепетал насчет того, что дело, мол, давнишнее, рассказал все, что знал, и сообщил, что именно хотел бы выяснить; затем я спросил, сколько это примерно будет стоить.
— Составить заранее смету расходов может, вероятно, архитектор, но никак не я, — сказал майор. — Я же не знаю, какие потребуются розыски и сколько они займут времени.
Я заверил его, что, конечно, прекрасно это понимаю, мне просто хотелось бы иметь хоть приблизительное представление о возможной сумме — от и до, — потому что так уж выкладываться ради прадеда я не намерен, ведь я пока только студент.
— Когда вы получите наследство, то мой гонорар, полагаю, окажется для вас нечувствительным, — сказал майор.
Сперва я вообще не понял, к чему он клонит, а потом стал уверять его, что стремлюсь установить личность прадеда вовсе не из материальных соображений.
— У меня чисто платонический интерес к этому делу, — пояснил я, и мне показалось, что его остро отточенный взгляд несколько притупился. Он достал из ящика бланк, я выбрался из кресла и заполнил его, после чего он взял с меня пятьсот шиллингов аванса, велел продиктовать секретарше все имена и даты, торопливо и как будто неохотно протянул мне руку, не отрывая зада от стула, только слегка наклонив вперед верхнюю половину туловища. Я двинулся к дверям по бесконечно длинной ковровой дорожке, продиктовал секретарше имена и даты и покинул частное сыскное агентство «Фибиг» с предчувствием, что толку не будет. Однако сразу же после Нового года я получил оттуда письмо, где излагалось все — ну положительно все, что я уже знал сам; к письму был приложен счет на тысячу двести двадцать девять шиллингов и сорок пять грошей — с точным указанием, за какие сведения. Итак, я должен был ни за что ни про что выложить теперь еще семьсот двадцать девять шиллингов и сорок пять грошей. Я взял деньги и поехал в Линц с твердым намерением устроить майору дикий скандал и еще в дверях его кабинета чуть не лопался от злости. Но пока я шел к его письменному столу по бесконечно длинной ковровой дорожке, я почти физически ощущал, что моя злость понемногу отстает от меня — она разматывалась позади, словно кабель с укатившейся бобины, а когда я погрузился в кресло, то был уже кроток, как морская свинка. Мне пришлось сознаться себе, что я ведь сообщил майору одни факты, умолчав о своих собственных догадках и о предположениях моих родных, и что, возможно, он не напал на верный след только потому, что я его на этот след не навел. Я сказал довольно вяло:
— Вы действовали очень быстро, господин майор, но, в сущности, выяснили только то, что я уже сам знал и сообщил вам.
Он пододвинул лист бумаги, который лежал параллельно краю стола, на полсантиметра ближе к середине и сказал:
— Когда ко мне приходит человек и заявляет, что ему изменяет жена, мне надлежит выяснить, соответствует ли это истине. Я выясняю, факт подтверждается, но ведь он не вправе тогда сказать, будто я сообщил ему только то, что он уже знал сам.
В ту минуту я не сообразил, какой логический подвох скрывается в его словах, и сказал только:
— Да, да, это понятно. — И еще: — Но вы все-таки собирались выяснить, кто был мой прадед.
Он пододвинул лист бумаги еще ближе к середине стола.
— А если я сообщаю супругу, что его жена вовсе не изменяет ему, то он благодарен мне и даже не думает торговаться насчет гонорара. Надеюсь, вы меня поняли?
Я понял. Я выбрался из кресла, отсчитал деньги — бумажки и мелочь, положил их на стол, сунул в карман квитанцию, повернулся и зашагал к дверям по бесконечно длинной ковровой дорожке, потом миновал двух девиц в приемной, вышел на улицу и решил про себя, что ноги моей больше не будет в этом агентстве, как иногда даешь себе зарок: в этом ресторане ноги моей больше не будет!
Но утешение это было слабое, потому что я еще не совсем спятил и сознавал, что человек не посещает сыскное агентство каждый день, как, скажем, какой-нибудь ресторан. И вот, не только ради удовлетворения своего любопытства насчет прадедушки, но также из желания насолить майору — я ему покажу, как надо наводить справки! — я решил попытать счастья у его конкурентов, в агентстве частного сыска «Швейгль и сын». Но когда я туда пришел, контора была уже закрыта, и я поехал домой, в Вельс. Вечером я побеседовал с глазу на глаз с тетей Ренатой. Тетя Рената сказала: