Голубой дым
Шрифт:
Она тогда хорошо поняла его и прониклась к нему испепеляющим, пронзительно-ярким чувством уважения и восторга. Ей тоже хотелось быть жертвенной и тоже хотелось забыть о себе ради тех незнакомых малюток, которым Петя заменил отца. С той поры она при первом же удобном случае стала пересылать с ним всевозможные подарки его сестренкам: то платьице, то ботиночки или чулочки, то красивые шелковые ленты — и уж конечно же все оставшиеся с детства шерстяные свои рейтузы, кофточки, пальтишки и шарфики. Петя никогда не отказывался, хотя и мрачнел всякий раз и, как ни странно, никогда не благодарил, а словно бы затаивал какую-то жестокую, острую и колючую злобу. Дине Демьяновне в эти мгновения казалось, что он со злобой думал о своем исчезнувшем, бросившем их отчиме, за которого мать Пети Взорова вышла лет десять спустя после победы,
6
Петя Взоров с рождения жил в Москве, не выезжая из города даже зимой сорок первого, чем он особенно гордился, напоминая об этом всякий раз при случае. Но лишь совсем недавно семейство Взоровых-Ниткиных, разросшееся после неудачного брака матери и брошенное пьяницей Ниткиным, отчимом и отцом, — Петиным отчимом, но отцом двух его сестренок, — семейство это в какой-то степени поправило свое положение.
В Новых Черемушках в панельном пятиэтажном слюдянисто-белом доме Петя Взоров с сестренками и матерью, носившими теперь ненавистную фамилию отчима — Ниткины, — получили двухкомнатную квартиру.
— Почему не трехкомнатную? — спрашивала Дина Демьяновна. — Вас же четверо.
Он смотрел на нее исподлобья, словно бы спрашивал: «Ты случаем не того? У тебя все в порядке?» — но, выходя из того странного на первый взгляд, хотя и привычного для Дины Демьяновны молчаливого недоумения, отвечал:
— Потому что у нас никогда не было таких вот хором, как у вас. Была одна комната пятнадцать метров и куча соседей. По три метра и семьдесят пять сотых на душу. Если бы не план реконструкции, мы бы и сейчас стояли на очереди. А теперь вот... в препаршивейшем доме. Меня, грезившего когда-то, пихнули в чистенькую коробочку на солнечную сторону... О чем бишь я? Ах да! Грезившего... А! Что говорить. Дом меня жутко угнетает. Когда я в нем, я становлюсь таким же плоским и стерильно-белым, как он. Душа моя сплющивается и превращается в прессованный картон, а любая мыслишка делается плоской плиточкой. Вылетит из головы — бац! об пол — и вдребезги. На улице спрашивают: как пройти в двадцатый квартал? Я там живу, а отвечаю: черт его знает. Увижу клочок травы на газоне, в сухой глине — на душе кошки скребут. Сестренки, конечно, рады. Все-таки удобства, душ, школа рядом... И еще одна красочная деталька! Чуть не забыл... Наверху соседи варят самогон в санузле, а у нас сивухой в пятницу воняет. Соседи наши из села Семеновского въехали в дом. Одна старушка на первом этаже захлопнула входную дверь и спрашивает у меня: «Сынок, как же мне в избу-то войти?» Нет, Диночка, милая, я не зову тебя в гости. После твоих хором... Нет! Увидишь убожество наше и разлюбишь, чего доброго.
Когда он говорил это, Дина Демьяновна чувствовала себя неловко перед ним, точно он упрекал ее в том, что у нее есть и было всегда приличное жилье, счастливые отец с матерью, а вот у него, Пети Взорова, не было никогда и нет. Ей неприятна была ядовитая его усмешечка и в то же время какой-то затаенный, стертый страх в глазах, словно он боялся чересчур разозлить, вывести из терпения свою жертву, словно ему приятно было мучить, но и страшновато между тем. Так трусливый мальчишка мучает несчастного котенка, наслаждаясь воплями и собственным страхом. В эти минуты Дина Демьяновна не решалась взглянуть на него, инстинктивно охраняя себя от его усмешки пополам с презрением и трусостью. Что-то грязное и зловонное поднималось в Пете Взорове, захлестывая сознание мутью, стоило ему только заговорить о своей семье и о семье Дины Демьяновны, о своем жилище и о жилище Простяковых. У него даже голос менялся: к горлу подкатывал какой-то воздушный шарик и, подпирая, мешал говорить спокойно. Петя начинал задыхаться от волнения, хотя и старался смягчить свое состояние гримасой улыбки, сознавая, вероятно, что Дине Демъяновне не под силу понять и оценить его злости. Он не хотел быть неправильно понятым, боялся быть причисленным к завистникам. И именно это больше всего злило и угнетало
А Дина Демьяновна видела в эти минуты перед собой и слышала лишь всего-навсего человека нервного и слабого и, оберегая Петю в своем сознании от низменных его страстей, не желала замечать злости, с которой он сам с таким трудом справлялся. Но все-таки справлялся.
— Петя, — говорила она как можно ласковее, — где же ты разглядел у нас хоромы? Я терпеть не могу свои комнаты, и ты это знаешь. Все-таки в новом доме современные удобства, а здесь даже нет кухни, не говоря уже о ванной. У нас плита стоит в прихожей. А потом вся эта рухлядь, эти шкафы... У нас уже ремонта не было лет, наверное, двадцать. Посмотри, какие трещины на потолке. А ты говоришь — хоромы... Странно как-то.
Петя Взоров смотрел на нее исподлобья и молчал.
Но все-таки однажды летом, когда они были свободны и когда у них словно бы опять начались, прерванные холодами, медовые месяцы их скрытной супружеской жизни, — в жаркий и горячий день Петя Взоров сказал:
— Мы сейчас поедем ко мне. Должна же ты узнать, как я живу. Тебя, кажется, это совсем не интересует. Даже обидно.
И она с радостью согласилась.
Жара в Москве стояла невыносимая. Выпить стакан холодной газировки было невозможно, найти мороженое тоже трудно, потому что всюду — около автоматов с фырчащей водой, возле фургончиков на колесах, возле квасных цистерн и мороженщиц толпились изнывающие от жары люди.
— Зато у меня в холодильнике — три пива, — говорил Петя Взоров, когда они с серой Профсоюзной улицы вышли на широкий сквер, только что народившийся, напоминающий пока еще кое-как приведенный в относительный порядок пустырь, на котором в сухой, потрескавшейся глине росли живые и торчали уже мертвые прутики будущих тополей, лип и рябин. Были тут и лиственницы с пожелтевшей хвоей. Все это широкое, уходящее вдаль, прокаленное солнцем, плешивое, с зелеными травяными островками, глиняное пространство, через которое по одной из бесчисленных тропок шли Дина Демьяновна и Петя Взоров, было захламлено какими-то серыми обломками досок и вросшими, закованными в сухую обожженную глину кирпичами и представляло собой зрелище безрадостное. Понятно было, что все эти доски и кирпичи, цементные обломки с торчащими ржавыми прутьями арматуры лежали тут с весны в иссушенных теперь солнцем, потрескавшихся, как солончаки, донышках огромных луж.
Дина Демьяновна здесь никогда не бывала раньше, и ее, привыкшую к старым улицам Москвы, удивляла теперь муравьиная бестолковость людей, которые шли где попало, сокращая свой путь любыми способами, лишь бы скорее добраться до дому или автобусной остановки. Здесь не было привычного порядка улицы. Люди словно бы растерялись и не знали, как себя вести на этой глинистой, прокаленной солнцем, застроенной белыми домами земле. Дома здесь тоже были выстроены, казалось бы, без всякого порядка. Бесчисленное множество плоских стен и одинаковых окон. Нагромождение низких и высоких, длинных, вытянутых по горизонтали и поставленных на попа, однообразных плоскокрыших домов. Белые панельные дома, поблескивающие змеиной чешуей керамической плитки, ослепительно сияли на солнце. И лишь дома из песочно-желтого кирпича вносили в этот хаос голого блеска подобие живой прохлады, отдаленно напоминая песчаные обрывы речных берегов.
Под окнами нижних этажей розовели высокие цветы и тянулись по стенам пропыленные вьюнки, закрывая зеленью окна. Сидели старушки на лавочках у подъездов, играли дети, поблескивали крыши автомашин, вспыхивал хром бамперов и решеток радиаторов. Было непривычно шумно от детских гулких голосов. Пахло стройкой и новым линолеумом.
И было такое ощущение у Дины Демьяновны, что она, ослепленная и оглушенная, бежала, бежала вдоль белых фасадов, пока наконец не поняла, что белый дом, мимо которого они стремительно шли, вспотевшие и перегретые, и есть тот самый дом, в котором жил Петя Взоров, потому что он с кем-то здоровался, кто-то кивал ему в ответ, кто-то с любопытством поглядывал на Дину Демьяновну, на ее полотняное платье, вышитое русским орнаментом, и на белые ее, цокающие металлическими шпильками, модные в то время, остроносые туфельки. И ей хотелось тоже здороваться с этими людьми под солнцем, и она чувствовала в душе странное желание понравиться всем этим старушкам, сидевшим у подъезда, к которому они наконец-то прибежали и свернули в него.