Голубой уголь(сборник)
Шрифт:
Какова может быть мощность атмосферной турбины? Какой угодно Турбина устанавливается где-нибудь на середине трубы так, чтобы каждая лопасть почти закрывала просвет. Мощность турбины зависит от величины лопастей, иными словами — от диаметра трубы. На каждый квадратный сантиметр лопасти воздух будет давить с силой около одного килограмма. Лопасть площадью в квадратный метр испытает давление и десять тысяч килограммов, достаточное для того, чтобы создать необычайно мощный двигатель.
Материалом для постройки двигателя мы обеспечены. Один из пароходных котлов испорчен, из него сделаем и главную трубу, и турбину, и отводящую
— Незачем вам говорить, — продолжал Комлинский, — для чего я предлагаю строить машину. Не потому только, что она откроет возможность быстро покрыть весь Союз дешевыми и мощными силовыми установками, и могучим толчком двинуть вперед электрификацию и индустриализацию страны. Здесь же моя машина поможет нам выбраться из этой ледяной тюрьмы на открытом нами пароходе. Да! На пароходе! С помощью моего двигателя мы расколем, распилим и расплавим лед, прорвемся сквозь айсберг и уйдем на пароходе. Запасы черного угля незначительны? О, это не страшно, у нас есть голубой уголь, неисчерпаемые запасы голубого угля! Мы впряжем воздух в турбину, и он будет винт вертеть, будет нас двигать, будет нас и греть — горя нет, что такой холодный!..
Напряженное молчание товарищей Комлинского разрешилось теперь бурным неистовством. Все точно опьянели. Повскакали с мест, тянулись к механику. Каждый кричал свое и не слышал, что кричали другие — всем казалось, что освобождение близко и несомненно. Несколько человек подхватили Комлинского. Он безуспешно пытался вырваться, всех перекричать.
— Постойте! Постойте!.. Ведь все это удастся, конечно, лишь при условии, если машина осуществима… сможет работать!..
Однако его уже не слушали, собрались качать. Но в этот момент одно непредвиденное выступление грубо оборвало общее радостное возбуждение.
VIII. Марин
В веселый шум визгливым диссонансом ворвался чей-то пронзительно громкий, срывающийся, как будто даже незнакомый голос, выкрикивавший что-то невнятное в непонятном бешенстве. Все сразу смолкли, невольно оглянулись на дверь в соседнюю комнату. От косяка отделилась неуклюжая фигура и неестественно изломанными порывистыми движениями направилась к столу.
От косяка отделилась неуклюжая фигура и неестественно изломанными порывистыми движениями направилась к столу.
— Молчать!.. Не слушать этого мозглявенького дурачка!.. Все здесь подохнем!.. Это — наша могила!.. Так говорю я, Марин, и — молчать!..
Марин отрывисто ударял кулаком по столу. Казалось, будто это не кулак, а мяч, отскакивающий вверх после каждого удара.
— Да!.. Я стоял у двери и слушал его докладик. Чепуха! Глупость! Детские сказки! Ничего не получится. Путь отсюда один — такой, каким пришли. А так как улететь отсюда нельзя — значит, крышка!.. Гроб! Лед! И все!.. Дирижабль — умер. Корабль мертв! Никакие ваши идиотские угли не помогут: ни черные, ни голубые, ни зеленые, ни малиновые! Мы угробились в могильную яму, и никаких углей! В этом яме никто нас не увидит и никогда нас отсюда не вытащат! Поняли вы? — совсем взвизгнул Марин. — Ненавижу такие разговорчики таких человечков, потому хотя бы, что мы все — живые мертвецы!.. А потом станем мерзлые мертвецы!.. Вот!..
Прокричав оцепенелым товарищам свою дикую, полную сумбурной злобы речь, Марин так же, быстро и внезапно, как и явился, исчез в соседней комнате. Бураков осторожно прошел за ним и тотчас вернулся, плотно притворив за собой дверь.
— Лег. К нему сейчас лучше не подступаться.
— И чего выскочил? — недоумевающе пожал плечами Деревяшкин.
— Больной, — обронил Васильков.
— Ну, он и до ушиба был почти такой же, — недовольно проворчал Алфеев. — Мне ли не знать! Слова не скажи, тронуть ничего не смей, — все не так. Не угодишь на него. Злой и своевольный, только бы по его выходило. А что ему надо — и сам иногда не знает…
Припадок на льду был критическим моментом болезни Марина. Несколько дней пилот был вял, слаб, но потом стал чувствовать себя значительно лучше. Правда, он уединялся, бесцельно бродил по ледяному ущелью; к месту работы пошел лишь раз, был угрюм, ворчлив, раздражителен, — но в общем определенно поправлялся и никаких нелепостей не говорил. Вот почему неожиданная выходка его произвела на товарищей особо удручающее впечатление.
— Очень жаль, что так вышло, — раздумчиво проговорил Ковров. — Теперь у меня не хватит духа высказывать свои соображения…
— Какие же соображения? — встрепенулся Рюмин. — Надо договаривать.
Ковров помолчал немного, потом заговорил:
— Конечно, Марин неправ. Наше положение вовсе не безвыходное, у нас есть несколько возможностей выбраться, даже если машина Комлинского окажется ни к чему не годной. Не следует от больных выкриков Марина впадать в отчаяние… Но… не следует также впадать и в телячий восторг от сомнительного проекта. Нам необходимо быть спокойными.
— А чем плоха машина? — почти со злобой спросил Алфеев.
— Закон сохранения энергии, дорогие товарищи, — ответил Ковров. — Об этом законе Комлинский мне кажется, как будто недостаточно помнит. Думаю, что машина его толку не принесет. Это по-видимому проект «вечного двигателя», то-есть неосуществимая затея.
— Позвольте резюмировать прения, — улыбнулся репортер. — Ковров начал за здравие, а свел за упокой. Выводы таковы: хоть Марин вообще неправ, но в частности он прав, что Комлинский целиком и полностью неправ и машина его никудышная. Так? Но ничего, Комлинский, не унывай, делай! Авось что-нибудь и сделаешь. Сделаешь, Комлинский?
Комлинский нахмурился, но ничего не ответил.
— Именно это я и хотел предложить, — серьезно возразил Ковров. — Комлинский обязан взяться за конструирование своей машины. Бураков подвел неправильный итог, и неправым оказался только он один. Я предполагаю, — Ковров сделал на этом слове ударение, — но не могу сейчас с точностью доказать, что проект неосуществим. А предупредить я счел себя обязанным — чтобы после не было разочарований.
— Вот тебе на! — развел репортер руками. — Я же и оказался кругом виноват. Придется согласиться и мне с Ковровым! Не подкачай, Комлинский, чтобы не говорили, что тебя зря качали.