Голубой уголь(сборник)
Шрифт:
— Ну, будет шутить, ребята. Побаловались, и хватит. Эго уже слишком. Надоело. Глупо, наконец! Не маленькие. Ну?.. Давайте же, чорт возьми, заклепки!!! — нервничал Комлинский.
Но вид присутствующих исключал всякую возможность предполагать шутку. Все молчали. Деревяшкин побледнел и трясся мелкой частой дрожью.
Лицо механика изменилось до неузнаваемости. Со всего размаха швырнул он французский ключ в угол и с неожиданной силой прокричал:
— Где Бураков?..
Не дожидаясь ответа, с фонарем в вытянутой вперед руке кинулся наверх. Остальные устремились за ним.
Репортер,
— Эй ты! Глупый озорник! Отдавай сейчас же заклепки!.. — заорал механик, подбегая к ним и яростно размахивая фонарем.
Репортер испуганно и недоумевающе перевел взгляд с Комлинского на Василькова и на всякий случай отодвинулся под защиту трубы.
— В чем дело?.. Что с тобой случилось? — недоумевал он.
Комлинский, бледный от ярости, заикаясь, бессвязно изложил свою теорию об «опасности из темноты». Он утверждал, что никакого врага нет, а все проказы — дело рук дурашливого Буракова, который «шутит с огнем неизвестно для чего». Постепенно успокаиваясь, Комлинский довольно убедительно и даже остроумно доказал свое утверждение. Однако он добился совершенно неожиданного эффекта: слушатели почувствовали себя необычайно неловко. Каждому было ясно, что добрый, простодушный и уважаемый ими товарищ говорит невозможные глупости.
Васильков подождал, пока Комлинский, по выражению его же лучшего приятеля Алфеева, «выпалил весь свой заряд» — и стал его отчитывать. Механик не возражал. Дав волю своим чувствам, он испытывал теперь благодетельную реакцию, и теперь ему самому казалось, что нелепо было из-за склонности Буракова к безобидным шуткам приписывать ему злобное и преступное озорство.
Когда репортер выступил вперед и протянул руку, Комлинский окончательно переконфузился и пробормотал какое-то бессвязное извинение. Но не успел он договорить своей примирительной фразы, как почувствовал вдруг, что его странные подозрения не добиты окончательно и настойчиво продолжают еще где-то копошиться.
Бураков точно прочел на лице Комлинского его сомнения и торопливо сказал:
— А ты брось, не думай. Догадки бесполезны. Я с самого начала был убежден, что все окажется гораздо проще, чем мы предполагаем. Не стоит в сущности из-за таких пустяков портить себе настроение.
В это время Васильков, внимательно наблюдавший за лицом Комлинского, подумал, что Бураков сделал ошибку, высказав в настоящий момент так определенно свое неопределенное предположение. Этим он мог лишь оживить подозрительность изобретателя. Нет, положительно Бураков не умеет подходить к Комлинскому…
Васильков хотел перевести разговор на другое, но это сделал репортер:
— И знаете, друзья, — продолжал он после небольшой паузы, — что нам лучше всего было бы сделать?.. Переехать хоть на время обратно в ледяной дом. Там все яснее и проще. И этот самый озорник из темноты либо отстанет, либо его гам легче будет поймать.
Предложение Буракова почти всем понравилось. Не одобрил его опять-таки Комлинский — переселение затруднило бы работу над двигателем.
Было сравнительно тепло, температура в тот день понизилась до 20 градусов. Поэтому с палубы не спешили уходить.
Васильков стоял в тени, вне освещенного фонарями товарищей небольшого пространства. Прислонившись головой к трубе двигателя, он рассеянно слушал, как товарищи обсуждали новое предложение.
Вдруг он насторожился. По трубе, как по рупору, донесся сверху неясный приглушенный звук, отдаленно напоминавший сдержанный смех. Несколько секунд Васильков выжидал, прижав плотнее голову к трубе и невольно вглядываясь вверх в темноту. Больше он ничего не услышал, зато увидел, как у стены в направлении лестницы на мгновенье мелькнула какая-то светящаяся точка.
«Что это?.. Чей-нибудь глаз?.. Или… папироса? — подумал Васильков. — И то и другое здесь одинаково странно. Может быть мне померещилось?»
Но огонек мелькнул еще раза три, при чем он подымался вверх вдоль лестницы.
«Глаз или папироса — безразлично, — думал Васильков, продолжая смотреть вверх. — Ясно лишь, что это, во-первых, принадлежит нашему „врагу из темноты“, во-вторых, — что он взбирается сейчас по лестнице на айсберг; в третьих, — что он действительно из темноты за нами наблюдает».
Огонек больше не показывался. Васильков перевел взгляд к самой вершине айсберга. Небо чуть светлело, дыша слабыми отблесками северного сияния. Васильков ждал не напрасно. Скоро над краем айсберга, в том месте, где должна была находиться лестница, поднялся темный силуэт неопределенных очертаний. Он быстро пригнулся ко льду и осторожно двинулся влево. Васильков продолжал следить еще пристальнее. Несколько раз силуэт исчезал совсем, несколько раз снова появлялся среди нагроможденных льдов. Профессор убедился, что «враг из темноты» перебрался на береговой лед и ушел вверх по краю ущелья.
«А он обнаглел основательно, — подумал профессор. — Что ж, тем легче будет обнаружить его окончательно».
Скоро над краем айсберга поднялся темный силуэт.
XI. Нападение и защита
Васильков подошел к Коврову. Вполголоса сказал, что пойдет сейчас с Жуковым и с Рюминым на разведку по ущелью. Приказал громко об этом не разговаривать и больше никому за ним не следовать.
Через несколько минут товарищи спустились с ледяного корабля в ущелье, на берега водоема. Не зажигая фонарей, бесшумно двинулись по направлению к заброшенному ледяному дому.
Васильков шопотом в нескольких словах рассказал, что он заметил. Как бы в подтверждение его слов вверху на краю ущелья несколько раз мелькнула еле заметная тень на фоне потухающего неба. Потом исчезла и больше не показывалась.
До ледяного дома оставалось несколько метров, когда сверху донеслись странные звуки: точно кто-то равномерно долбил лед над самым ломом. Товарищи затаили дыхание. Но Рюмин выдал — что-то запершило в горле, и он закашлялся. Наверху сразу стихло, потом что-то просвистело в воздухе. Рюмин сдавленно охнул, схватился за лицо и прошипел: