Голубые цветочки
Шрифт:
Человек в каскетке протирает стаканы. Он не заговаривает с Сидроленом.
И Сидролен не заговаривает с ним.
Вот тут-то и входит Альбер.
VIII
При виде Сидролена Альбер воздерживается от всяких чрезмерных проявлений удивления, узнавания или радости. Он спокойно усаживается, пожимает Сидролену лапу и спрашивает у хозяина бокал шампанского. Наполнив бокал, человек в каскетке черного сукна в белый горошек скрывается у себя за стойкой, где ему удается стать
Альбер и Сидролен беседуют вполголоса.
— Ну как, дела идут? — спрашивает Альбер.
— Вроде бы.
— Привыкаешь к воле?
— Да ничего, свыкаюсь помаленьку.
— Все живешь на своей барже?
— Да.
— Там небось спокойно.
— Да вроде бы. Если не считать того, что с некоторых пор какой-то гад нашел себе развлечение: малюет всякие гадости на загородке вдоль бульвара. Вот я и занимаюсь тем, что замазываю их. На загородке, значит.
— Зря психуешь из-за такой малости. Надписи, — подумаешь, велика важность! Просто один из литературных жанров.
— Конечно, но я все же предпочитаю их замазывать.
— Ну а что еще не ладится?
— В остальном порядок. Выдаю дочь замуж. Последнюю.
— Поздравляю. Небось доволен, а? Теперь они у тебя все пристроены.
— Признаюсь тебе, я и не думал, что ей это удастся.
— Вот видишь, никогда не надо отчаиваться.
— О, я и не отчаивался. Просто за нее переживал.
— Конечно, ясное дело.
— Вот так-то. Теперь останусь на своей барже совсем один.
— Надо бы заглянуть к тебе как-нибудь на днях, но, знаешь, при моих делах…
— Вот как раз об этом я и хотел с тобой потолковать.
— Странно, с чего это тебе вздумалось толковать о моих делах.
— Сейчас поймешь.
— Да уж хотелось бы!
— Так, значит, теперь я останусь на своей барже совсем один. Придется самому стряпать, стирать белье, штопать носки, драить палубу, словом, заниматься такими делами, от которых меня воротит, поскольку дела эти в чистом виде бабьи. Понимаешь, куда я клоню?
— Хотелось бы поподробнее.
— Ты, случаем, не знаешь какую-нибудь молодую особу, ну, не первой, конечно, молодости, которая смогла бы заняться всем этим — кухней, бельем, носками, палубой? Заметь, я вовсе не собираюсь трахаться с ней, — нет, нет, она мне нужна только для таких вот дел, как я тебе уже сказал: сварганить чего пожрать, выгладить да починить шмотье, баржу содержать в полном ажуре. На флоте, сам знаешь, — чистота первое дело.
— А почему бы тебе не обратиться в бюро по найму?
— При той репутации, что мне приписали?!
— Ты думаешь, об этом еще кто-нибудь помнит? Да все уже быльем поросло.
— Видать, не поросло, коли нашелся гад, что пишет гадости на моей загородке.
— Да ну, выдумки.
— Какие же выдумки! Там ясно написано.
— Я бы тебе все же посоветовал бюро по найму.
— А я подумал: небось среди твоих знакомых девиц немало найдется таких, что предпочли бы мою баржу аргентинскому борделю или нефтяному гарему.
— Вот тут-то ты и промахнулся. Какое будущее ты можешь им предложить? Их же тошнит от одного только слова «работа», уж можешь мне поверить.
— Не скажи, не скажи! Я ведь ничего такого страшного не требую: только лишь надраить бак и ют, связать пуловер, поставить выварку на плиту да купить картошки в супермаркете, всего и делов-то! Думается мне, это будет приятнее, чем пропускать через себя целые кучи гаучо или ублажать занудливого шейха-многоженца.
— И опять же ты промахнулся. Из всех этих девчонок, что проходят через мои руки, я иногда оставляю некоторых здесь и подыскиваю им настоящую синекуру…
— Ну вот им и одна из них!
— …но они сами буквально в ногах у меня валяются, чтобы я отправил их куда подальше. Прямо колонизаторши какие-то!
— Да не колонизаторши они, а идиотки, эти твои бабы. Ты им сам мозги пудришь. Ну хоть один-то разок постарайся, найди мне такую, которой ты скажешь правду, а именно: что моя баржа — «приют невинный и священный», и жить на ней в тысячу раз приятнее, чем заниматься стриптизом в какой-нибудь тропической дыре.
— Стоп, стоп! Я тропические дыры не снабжаю. Я поставляю контингент только в самые что ни на есть престижные кабаре.
— Ну а моя баржа — местечко престижнее некуда. Тут на днях заходил инспектор по судовым налогам, так он меня обнадежил, что очень скоро «Ковчег» перейдет в трехякорную категорию «А».
— Ну, поздравляю! — восхищенно говорит Альбер.
— Ты мне друг или не друг? — спрашивает Сидролен.
— Как ты можешь в этом сомневаться? — возмущается Альбер.
— Тогда подыщи то, что требуется.
— Трудновато будет.
— Да чего там! Пойдешь на авеню дю Мэн…
— Ты меня еще учить будешь!
— …высмотришь девицу, которая выходит из Авраншского поезда, и скажешь ей: «Мадемуазель, у меня есть на примете одна баржа — не баржа, а конфетка! — там надо будет слегка прибираться да кой-чего сварить, зато вы сможете целыми днями загорать на солнышке и глазеть на гребцов из спортклуба, — красивые парни! И это будет чистая правда, а ей не придется потеть на борту какого-нибудь либерийского сухогруза, что плывет к чертям на кулички.
— То, о чем ты меня просишь, как-то не вяжется с моими принципами.
— Что для тебя важнее: принципы или дружба?
— Ладно, ладно. Эй, где ты там, Онезифор?
Человек в каскетке черного сукна в белый горошек медленно осуществляет ротацию на тридцать семь градусов вокруг собственной оси.
— Дай-ка нам пузырек шампуня, — приказывает Альбер, — моего личного. Это, видишь ли, то самое, — разъясняет он Сидролену, — что пьют Ротшильды, Онассисы и прочие люди нашего круга.
Онезифор открывает крышку погреба и исчезает.
— Вот еще что, — говорит смущенно Альбер, — мы с тобой не затронули вопрос…