Голубые города
Шрифт:
Вернулся Сашок из уборной и сказал, кивнув на стойку:
– Из-за этой вон дамочки тоже у нас ноги кое-кому перешибли, дел двадцать в народном суде из-за нее разбиралось. Знаменитость.
Действительно, за стойкой лениво стояла полногрудая "дамочка" в ситцевом полосатом платье, широколицая, напудренная, с маленьким носиком, с гребенками в туго завитых волосах.
С ней разговаривал, навалясь локтем на стойку, низкорослый человек в черных брюках и в штатском френче. Длинный нос его только что заехал в блюдо с жареной печенкой, нюхал из горшка
– Пожалуй, съем, - сказал этот человек и поволоко поглядел на дамочку за стойкой.
– Положите мне печеночки и положите мне половину селедочки. Какую половину? А какую сами захотите - хоть с хвоста, хоть с головы.
Он сел за столик, положил ногу на ногу, закусил зубом папироску, прищурил глаз от дыма.
Дамочка небрежно поставила перед ним тарелки с печенкой и селедкой, отвернулась равнодушно. Но он пригласил:
– Садитесь, Раиса Павловна, за стол. Вы мне не помешаете, а даже наоборот.
Вместо ответа она выпятила нижнюю губу, стала поправлять гребенки.
– А я вчера в кинематографе три сеанса высидел на "Молчи, грусть, молчи", - вы не изволили явиться; вопрос - почему?
Роковая дамочка дернула плечиком, ушла за стойку. Он оборотил к ней длинный свой волнистый нос и, вытаскивая из зубов селедочную косточку, сказал насмешливо:
– Ну-ка, сознайтесь, а ведь я вас вчера таки смутил немножко.
– Чем это вы меня смутили? Оставьте ваши подходы.
– Своими песнями, гражданочка.
– И, очень довольный, он изо всей силы принялся резать печенку.
Сашок сказал Буженинову:
– Это Утевкин. Ухажер, первый фокстротист. У него расчет, что вы сестре про его фигли-мигли расскажете. А Надежда Ивановна с этой Раисой лютейшие враги: одного летчика в прошлом году не поделили.
К Сашке подошли двое неизвестных в романовских полушубках, забрызганных дорожной грязью, и они втроем отсели за соседний столик, совещаясь по хлебному делу. Буженинов вышел из пивной.
Ветер на площади покачивал баранки и связки вяленой рыбы в рогожных палатках, задирал ухо собачонке, сидевшей на возу с сеном. Визжал поросенок, которого мужик тащил за ногу из мешка. Крепко пахло соленым салом, дегтем, навозом. На сухом тротуаре, около кучи банных веников сидела здоровенная баба в ватной юбке и, повернувшись к площади голой спиной, искала вшей в рубашке. Седой человек в старом офицерском пальто с костяными пуговицами остановился, посмотрел бабе на спину и спросил уныло:
– Почем веники?
– Два миллиарда, - сердито ответила баба.
Вот старый еврей, тряся головой, молча тащил за шею гусенка из-под мышки у худого страшноглазого мужика. Гусенок был жалкий, со сломанным носом. Еврей скорбно осматривал лапки и крылья, дул ему в нос, давал цену. Мужик запрашивал:
– Это - гусь, его раскорми - кругом сало.
И тащил гусенка за шею к себе.
– Он и кушать не может, у него нос отломан. Зачем мне больной гусь? говорил еврей и опять тащил гусенка.
– У тебя нос сломан!
– кричал мужик нутряным голосом.
– Ты гляди, как он жрет.
– И он совал корку, и гусенок жадно давился хлебом.
У телеги с глиняными горшками закричали две бабы, поссорясь. Милиционер с каменным лицом шел к ним не спеша, и бабы замолчали, уставились на красноголового, как крысы.
– В чем дело, гражданки? Пожалуйте в отделение.
Вот почтенный старичок в очках, продавец львов из бумажного теста с зелеными рылами и расписных свистулек, не обращая внимания на суету и шум, читал книжицу. Перед ним стоял пьяный человек, перекинувший через плечо грязные валенки, видимо принесенные на продажу, и повторял зловеще:
– Предметы роскоши - не дозволяется. Это мы сообщим кому следует.
Василий Алексеевич обогнул по тротуару базарную площадь, миновал сад, где от рассвета до ночи неугомонно кричали грачи над гнездами да на зазеленевшем лугу играла в мяч стайка мальчиков, и вышел на обрыв к реке.
Здесь он сел на скамейку и глядел на разлив, на полоски лесов вдали. Оттуда в вечереющем небе летели птицы. Мгла поднималась на широкой равнине над озерами, над полузатопленными деревнями.
Засунув руки между колен, сжав рот, Василий Алексеевич думал:
"Вековая тоска, бедность, житье-бытье... Пивная с дамочкой, Утевкин, Сашка... Дрянные разговоры... Пристроились, приспособились... Утевкин фокстрот пляшет... Живут, живут... Зачем?.. Здесь, что ли, вырастет великое, прекрасное, новое племя..."
В это время какой-то человек сел рядом с Василием Алексеевичем. Снял очки, протер их, высморкался.
– А мы с вами были знакомы, товарищ Буженинов, - сказал он дружески.
ПОКАЗАНИЯ ТОВ. ХОТЯИНЦЕВА
Во время производства следствия товарищ Хотяинцев рассказал о своей встрече с Бужениновым в сумерках на обрыве. (Хотяинцев находился в городе проездом по служебному делу.)
Показания его были таковы:
С л е д о в а т е л ь. Когда вы знали Буженинова?
Х о т я и н ц е в. В двадцать первом году. Я был политруком в дивизии.
С л е д о в а т е л ь. Вы замечали за ним какие-нибудь странности, вспышки гнева - словом, что-либо выходящее из нормы?
Х о т я и н ц е в. Нет. Он был на хорошем счету. Одно время работал в клубе в полку. О нем тепло отзывались товарищи.
С л е д о в а т е л ь. Тогда, при встрече на обрыве, вы также не заметили ничего особенного?
Х о т я и н ц е в. Мне показалось, что он был мрачен и возбужден. Мы поспорили.
С л е д о в а т е л ь. Его настроение носило личный характер или причина его возбуждения была более общая - например, социальная неудовлетворенность?
Х о т я и н ц е в. Я думаю - и то и другое. Он был удручен своим нездоровьем, невозможностью в ближайшее время продолжать ученье, работу. Кроме того, причины общего характера. Я был изумлен, когда услышал от него резкое и непримиримое отношение к той обстановке, куда он попал. Он начал разговор так приблизительно: