Голубые капитаны
Шрифт:
— Где?
— Вон целое стадо в озере. Головы торчат, видишь? Да не кустарник это — олени от овода прячутся. А вон и островерхие куваксы пастухов…
Руссов привез в Город небольшой «десант» из Нме: Павлу Горюнову нужно было выписать кое-какие запчасти в Сельхозтехнике, Лехнову с Батуриным вызвали в инспекцию управления «на ковер» за нарушение границы запретной зоны в одном из полетов, Ожников прилетел по своим кадровым делам.
— Ну, Федор, до встречи! — Батурин протянул руку пилоту. — Нас не ждите, доберемся обратно на рейсовом Ан-2. Кроме интендантских дел, заданий нет?
— Нет.
— Сколько думаете провозиться? Часа три? — спросила, подмигнув Батурину, Лехнова.
— Два, — также односложно ответил Руссов.
— К друзьям не хочешь заглянуть? — поддержал разговор Ожников.
— Нет.
— Ты, Руссов, хоть бы девушку в Городе украл и в Нме привез. Не надоело одинцом жить? — спросила Лехнова.
— Нет.
— Ну вот и наговорились, как чаю напились. Летаешь ты, Федя, классно, а вот когда говорить научишься, не знаю, — улыбнулся Батурин. — Госпожи удачи вам и ветра в хвост, ребята!
— А для вас — чтобы «ковер» был мягким, — пожелал «штрафникам» Павел. — Персидский пусть подложат!
— Рогожку не хочешь? — проворчала Лехнова.
— Галина Терентьевна, давайте ваш чемоданчик, — предложил свои услуги Ожников.
Лехнова отмахнулась:
— И так попотеете со своим пузатым портфелем!
От вертолета в автобус — и в город. Ехали по улицам почти не встречая прохожих. Город удивительно пустой, не смотря на теплый летний день. Все рыбаки в море — где-то у берегов Канады или в Северной Атлантике бороздят воды флотилии траулеров, ребятишки Заполярья в пионерских лагерях, много людей в отпуску. В полупустом городе жизнь только в порту: натужно, сипло или, наоборот, пронзительно и весело кричат буксиры, оттаскивая с причала на рейд огромные, но в заливе беспомощные, как кит в ручье, океанские корабли: это хибинский апатит идет во все края света.
В управлении Ожников шепнул:
— Смелее, Галина Терентьевна. Я все утрясу!
— С бубном попляшете или чечетку сбацаете перед кем-то?
— Зря вы так, — мягко укорил Ожников и, подождав, когда за ней и Батуриным прикроется дверь кабинета начальника инспекции, поспешил на второй этаж.
Его тянуло в конференц-зал, где стены украшены щитами-плакатами, спортивными стендами, фотовитринами. Где в это время дня безлюдно и тихо.
Он подошел к застекленной витрине под названием «Боевой путь ветеранов ВОВ» и, поправив очки, стал рассматривать красочно оформленную экспозицию. Почти в центре наклеен его портрет, выполненный пастелью, копия с того, который висит на доске Почета в Нме. Рядом лист с кратким описанием боевых заслуг. И в уголке этого листа — маленькая любительская фотокарточка: на фоне аэродрома и десантного планера А-7 стоит молодой пилот Ефим Ожников в летном шлеме, десантной куртке, с финским ножом на поясе и большим штурманским планшетом через плечо. На груди белое пятнышко боевой медали. Подпись гласила: «1943 г. СВАПШ. Пилот-планерист ВДВ Е. Г. Ожников перед вылетом в тыл врага».
Из-за этой фотокарточки он и прилетел сюда.
Почти неслышно Ожников вернулся к двери, плотно притворил ее и, просунув ножку стула в дверную ручку, заперся. Снова подошел к витрине. Складной охотничий нож, вынутый из кармана, щелкнул лезвием. Подсовывая кончик ножа под планки узенькой рамы, Ожников оторвал две боковые, вместе с короткими жалами тонких гвоздей, и, отодвинув в сторону, вынул стекло. Теперь осталось главное — сорвать с ватмана фотокарточку. Ожников погладил ее пальцем. Отступил на шаг, полюбовался. Замер, услышав в коридоре шаги. Каблуки простучали мимо. Никто не знал, что на кусочке картона, запечатлевшем бравого молодого пилота, была мечта Ожникова, сохраненная временем. И эту мечту предала случайность. Даже в горле и глазах запершило от обиды. Ожников, сжав кулаки и вытянувшись, как струна, постоял минутку. Потом лезвием ножа аккуратно подрезал уголки фотоснимка, снял его, подержал перед собой и со вздохом опустил во внутренний карман пиджака. Внимательно перечитал описание боевых заслуг. Здесь он, кажется, все учел заранее: в тексте упоминаний о планерной школе не было.
Ожников вставил стекло в витрину, в старые отверстия вжал кончики гвоздей. Теперь все выглядело как и прежде, только на месте маленькой фотокарточки светлел квадрат с бурыми остатками клея на углах.
Ножка стула вылезла из дверной ручки тихо. В коридоре Ожников осмотрелся, вытер платком потную шею. И зашагал, сильнее, чем всегда, припадая на короткую ногу.
Соблюдая своеобразный маршрут, построенный на принципе «от нужного человека к возможно полезному», он стал обходить кабинеты, задерживаясь у их хозяев по-разному — от минуты до получаса. К концу рабочего дня привезенный им толстый портфель стал тощим. Портфель похудел, а на строение улучшилось. Хорошее настроение повело его в буфет, и там, не на виду, а в пахнущей селедкой комнатке за прилавком, портфель снова разбух.
Много полезных дел провернул сегодня Ожников. Успел замолвить словечко за Лехнову с Батуриным — и оно подействовало: оба получили только устные выговоры. Договорился об увеличении лимитов на кирпич для жилстроительства. Организовал звонок в Сельхозтехнику, и Павел Горюнов получил все, что ему было положено по накладной. Почти пять часов прошло, как Павел с Руссовым улетели. Ожников побывал у председателя врачебно-летной комиссии, и тот пообещал ему связаться с московскими коллегами и походатайствовать за Михаила Михайловича Горюнова. Комэск вот уже третий год проходил годовую медкомиссию только в Москве и ездил туда с Ожниковым. Зашел Ожников и в кабинет к инспектору Гладикову. Разговор между ними состоялся светский, интеллектуальный: о влиянии «дыр» в атмосфере на погоду земного шара, о великолепных достижениях шахматиста Спасского, о пьесах братьев Тур и неуемной фантазии плодовитых братьев Стругацких. Литература уже не удел отдельных великих, она делается семьями. В единении — сила!
Покрасовавшись друг перед другом эрудицией, перешли к прозе жизни.
— Как только будешь близ заповедника, Эдвард Милентьевич, загляни к замдиректора. Он передаст для меня пустячок.
— Не секрет?
— Секреты от тебя? Уволь… Раздобыл он древнюю поделку Мяндаша. Непременно желает подарить.
— За сколько?
— Я ж сказал, подарить.
— Мяндаш — мастер?
— Какая серость! Жить в тундре и не знать о Мяндаше? Стыдно, Эдвард Милентьевич! Мяндаш не мастер. Мяндаш — идол, легенда. Человек-олень! Одна из Кольских легенд рассказывает о том, что олень Мяндаш на пороге жилища, где обитала его жена, «дочь человеческая», и дети его, превращается в человека. И когда однажды он не смог обернуться человеком и навсегда убежал в тундру, «то и дети все его, все Мяндаш-парень, ребятки его, все за ним побежали». И даже самый маленький, тот, что на коленях у матери был и грудь сосал, и тот встрепенулся, обернулся пыжиком-олененочком, соскочил с коленей матери и туда же, в тундру, за оленями побежал. С тех пор Мяндаш-олень начал свой вечный путь по бескрайней тундре. И будет Земля, пока Мяндаш бежит по ней, и будет Солнце, пока Мяндаш видит его…
— А древних икон у твоего замдиректора нет?
Ожников не мог ответить. Он стоял в позе идолопоклонника, взметнув руки к потолку, и упоенно пел:
— Из-за Каменского, из-за Имандры, из нутра Матери-Земли бежит Мяндаш — дикий олень. Мяндаш-пырре имя ему, он начало жизни от края до края Земли. Мяндаш-пырре бежит, златорогий олень. Путь его — Солнца путь, туда ему и бег…
— Фигура Мяндаша золотая?
— Золото — тьфу, уважаемый Эдвард Милентьевич. Сейчас поделка древнего богомаза, резчика, скульптора цены не имеет. Нет цены Мяндашу-пырре. Будешь в гостях, покажу тебе альбом с древними изображениями человека-оленя. А такого, что нашел мой друг, на фотографиях нет. Нет! Понял?.. Да, к слову, о фотографиях: заглянул сегодня в конференц-зал, вижу, кто-то мою фотокарточку с витрины ветеранов слямзил.
— Случиться того не может.
— Сам видел! Она в, единственном экземпляре была.
— Подожди, не волнуйся! — Гладиков снял телефонную трубку и позвонил инструктору политотдела, отвечающему за оформление конференц-зала.
Ожников прислушивался к их разговору, постепенно вытягивая шею, настораживаясь. И когда Гладиков повернулся к нему, то увидел длинный нос Ожникова матово-белым, а глаза неспокойными, как подогретая ртуть.
— Да не волнуйся ты, Ефим Григорьевич! Если и сняли твою фотографию, то инспектор прилепит другую. Он позаботился и заранее снял копии.