Голубые капитаны
Шрифт:
— Посидите еще, Борис Николаевич. Сейчас пельмени.
— Извините, Маша, в следующий раз… Да, Семен, почему до сих пор не принес заявление? Ведь договорились? Сурен Карапетович, как только приехал, сразу поинтересовался.
— Рано мне в комсомол.
— Скромничаешь?
— Взыскание. Вернут талон, тогда.
— Тебе же говорил Аракелян.
— Не хочу поблажек, — поднял упрямые глаза Семен и вдруг улыбнулся. — Политически еще слаб я, Борис Николаевич. Соседка, старушка, что пельмени принесла, все время меня на дискуссию вызывает. Спрашивает, например: «Почему это я, мещанка, раньше анекдоты только в девичьей, да шепотком слыхивала, а сейчас на каждом углу, во всю глотку, да все про кукурузу и забайкальский хлеб?» Как серьезный вопрос, я в кусты. И оскорбляет, старая! Вот осилю ее, тогда и приду к Илье Борщу.
— Наговаривает на себя, — проворчала Мария. Она подошла к столу и вытряхнула из коробки пуговицы, кнопки, крючки. Машинально Романовский взял медную цепочку и потянул. Из-под горки пуговиц выскользнул медальон из плексигласа. Тонкая резьба украшала края полированных элипсовидных крышек. Романовский приподнял медальон. В одну крышку была врезана фотография его фронтового командира майора Дроботова, в другую — портрет мальчика. Сразу пересохло горло, слова вырвались глухие, нескладные:
— У вас!.. Нет, чертовщина! Здесь откуда… у вас?
— А? — не понял Семен, с тревогой поглядывая на командира, застывшего с приподнятым над столом медальоном. — Вы о нем? В детском доме отдали с другими вещами. Сказали, мой. Маруся утверждает, что я не похож на этого пацана.
— Мальчик чернявый, и лицо длинное, а Сеня в его годы наверняка был как лен, — подтвердила Мария. — Он не раз посылал фотокопию с военного…
— Мария!
Остановленная окриком Семена, она запнулась, нахмурилась, и вдруг лицо ее озарилось надеждой:
— Вы что, узнали кого, Борис Николаевич?!
Романовский нарочито небрежно закручивал цепочку на пальце.
— Померещилось… — сказал он. — Авиационная эмблема на петлице привлекла. Давно уж такую форму не носят летчики. Красива, а?
— Там формы не видно. Один воротничок. И птичку незаметно! Вы знаете этого военного, Борис Николаевич?
— Если очень захочешь, птичку можно различить, Маша, — грустно сказал Семен. — Белая… большая белая птица… Я ее пацанчиком во сне видел, да и сейчас иногда вижу.
Большая. Белая. И клекот как зов… Это она позвала меня в небо.
— Я понимаю, Семен, образность сказанного и…
— Принесла она меня в небо. В сверточке. Распеленала. Выпустила в самостоятельный полет. Годы минули с тех пор, а я, Борис Николаевич, все еще держу курс жизни только по приборам. Какие приборы? — телевизор, кино, книги… Извините за бестактность, но иногда рот уважаемого Сурена Карапетовича и ваш временами мне кажется прибором для вещания прописных истин. В слепом полете я, понимаете?
— Если пилот в облаках не верит приборам, он сваливается в штопор, теряет пространственную ориентировку.
— Хочу жизнь понять сам…
— В одиночку долго летать в облаках будешь, Сема.
— Это я уже понял. С кем-нибудь в ногу мне надо пройти. Вот и выбираю. С Терепченко? С вами? С бывшим начснабом, выгнанным с работы?
— Для пробы шагни по дорожке начснаба, сладко поживешь, как сыр в масле будешь кататься.
— Была и такая мыслишка, да вдруг встал передо мной Павка Корчагин, растопырил руки и сказал: «Не туда прешь, Семен Родионович! Чтоб жизнь прожить не совестясь, не только дела, но и помыслы должны быть чистыми!» — Семен улыбнулся — Врезал он мне, а?.. Книги хорошо, а живой пример… А в общем, мы не о том, наверное, говорим. Маша вон соскучилась. Желаете песню? Новую. Только для вас. Машенька, дай гитару!
Пилоты одно скрывают — Пытай, никому не скажут,— Что, от земли отрываясь, Стремится обратно каждый. Что, от земли отрывая, К звезде уводя корабли, Частицу души оставляют Они человеку земли. И слышно в кабинах нам даже, Как губы беззвучно зовут, Ну кто же поверит, коль скажут, Что в небе пилоты живут? Пилоты всегда скрывают — Пытай, никому не скажут,— Что, от земли отрываясь, Стремится обратно каждый!..— Оказывается, ты не только басни пишешь?! Нам песня жить и любить помогает, да?
— Так же, как и вы, Борис Николаевич, не одни фельетоны строчите.
— Спасибо за песню. Пойду… Не дадите ли на время мне медальон? Я попиливаю безделушки из оргстекла, и хотелось бы снять узор с него. Уж больно работа филигранная.
— Возьмите, — неохотно согласился Семен. — Только не потеряйте. Папой и мамой у меня был детдом, и хочется сохранить о нем память.
Этот ночью Романовский записал в дневнике:
«У Семена оказался медальон майора Дроботова. Как он попал к нему? Неужели из чужих вещей? А может, все-таки…
Я, как наяву, вижу сцену, когда майор поздравлял Катю с первым сбитым самолетом и, показывая медальон, сказал: «Если бы не фотокарточки, наградил бы тебя, Катюша, вот этим талисманом. Механик подарил. Отправлю своему Сеньке с оказией…» Сеньке! Сына майора тоже звали Семен!.. А может быть, он сказал «Саньке»? Александр?
Не надо больше об этом. Не обнадеживай себя, Романовский. Столько лет ничего, и вдруг. Фамилия у парня другая. Лучше пиши о работе!
Как поставить на ноги Васю Туманова? Рецептик бы, рецептик! «Выбираю, с кем из вас шагать в ногу», — сказал Семен. Ноги-ноги, тропинка, следы. Следы на земле. «Что, от земли отрываясь, стремится обратно каждый!»… Мысли прыгают, пишу не то.
А все-таки сына майора звали Семеном. Надо узнать все о Пробкине, проследить его путь с дней войны.
«И слышно в кабинах нам даже, как губы беззвучно зовут»… Василек Туманов… Да, город закрывает туманом… Очень искусно вырезан медальон… Надо идти мыть посуду. Открылась форточка. Ветер с «чертова угла» — жди грозу».