Голубые луга
Шрифт:
А взрослые тем временем осаждали Илью Ляпунова, требуя опубликования стихов юного поэта, который в будущем, возможно, прославит Старожилово на всю страну, на весь мир и на многие поколения вперед.
Ляпунов покряхтел, почистил платочком пенсне и, размышляя над каждым словом, сказал внушительно и строго:
— Стихи хорошие, но, думаю, их надо внимательнейшим образом изучить и проверить. Боюсь, что это плагиат.
— Плагиат?! — вскричал Николай Акиндинович. Жена схватила его под столом за руку, но он вырвался, вскочил. —
— Уж больно молод, — лепетал Ляпунов. — Не напортить бы! Ранняя слава кружит голову. Сильно кружит.
На него зашикали.
Под шумок из комнаты исчез Виталик. Он убежал на чердак и плакал там злыми, никак не облегчающими сердце слезами.
На следующий день, вечером, к Страшновым неожиданно пришла Ася Васильевна. Она принесла тетрадку.
— Виталика раззадорил Федин успех, — посмеялась она, — и вот он тоже начал писать стихи. Сочинил про колодец.
И с удовольствием прочитала:
Ах, колодец наш, Ты чист, ты и глубок, А в колодце проживает голубок. Голубок тот не простой — Это месяц золотой.Когда Ася Васильевна ушла, тетя Люся сказала:
— А мне кажется, стишки эти она сама накропала.
Глава четвертая
Николай Акиндинович привез из леса полный тарантас китайки.
Бабка Вера усмехнулась беспощадно сомкнутыми губами:
— Куда эту дрянь?
— Варенья наварим! — беспечно откликнулся Николай Акиндинович.
— А сахар где возьмешь?
— Ну, посушим. С чаем пить. Они ж сладкие.
Бабка Вера опять усмехнулась и стала выгружать добычу. Федя знал, над чем она смеется. Знал Федя, кто она такая, бабка Вера, и ненавидел ее.
Федя многое знал и о многом догадывался, хотя взрослые думали, что он ребенок и ничего не понимает.
Китайка сделала свое дело. Бабка Вера вспомнила былое.
Был у бабки Веры сад.
— Господи, китайке радуются! Мы на эту дрянь и не смотрели. У нас было шестьдесят корней, сорт к сорту.
Отец-то наш, твой дед по матери, был садовод не хуже вашего Мичурина. На яблоню прививал по двенадцати сортов. А одна была — ох, Федька! Над самой рекой, к запруде. С виду неказистая, и яблочки на погляд так себе, а надкусишь — чистая земляника. К нам за сто верст приезжали яблочка того отведать.
Все погибло, дом сожгли. А дом-то какой! Бывалчи как строили? Как теперь, что ли? Господи! И помучили же нас! То эта самая гражданская… Красные придут — оберут, за красными Шкуро — тоже грабанет, только держись!
— Красные не грабили! — вскипает Федя. Его терпению пришел конец. —
— Кулаки? Ну, кулаки. Держали работников. Так они за работу деньги получали. Кормили их, поили, жилье им давали… Теперь-то вон и самим есть нечего.
— Сейчас война! Все для фронта.
— Тогда тоже была война. Бывалчи, с работы придут мужики, Матрена-повариха выставит перед ними чугун со щами, а в чугуне не вода да капуста, а почитай сплошное мясо.
— Врешь ты все!
— Пускай по-твоему будет. Вы, новые-то, умны со стариками оговариваться. Бывалчи…
Федя не в силах больше слышать этого тягучего «бывалчи», пулей вылетает во двор. Пускай Милке рассказывает про сад, про мясо, про мельницу свою.
В доме двое сеней: одни темные, с выходом во двор, другие светлые, через терраску на улицу.
Федя не знает, куда податься. Идет вслед за ногами. Ноги вынесли к свету. На терраске в железном корыте — китайка. Федя набил оба кармана и вышел на улицу.
Полдень, пусто.
Куда бы пойти?
Не к Мартынову же…
А куда еще?
К бедному Куку?
Они еще не видались после той драки.
Федя, когда на речке с мальчишками купался, о Куке помалкивал, и мальчишки о нем не вспоминали.
Федя думает, а ноги идут.
Чистенький домик возле пруда. Пруд крошечный. В нем уместилось отражение домика, и то без скворечни.
Собаки верны тому, кто их кормит, дома верны тем, кто в них живет.
Домик Кука был похож на Кука. Затейливости в доме никакой, но дверь затворена так плотно, будто она, как Федины карманы на курточке, — фальшивая.
Окна тоже закрыты, а форточек совсем нет, словно те, кто живет в доме, боятся выпустить птичку.
Кук такой же, как его дом: ничего не утаивает, но первым он не заговорит. Кук не станет рассказывать о том, что знает, что интересно было бы узнать и другим. Его обо всем нужно спрашивать.
Федя стоял возле крыльца. Набирался духа постучаться. Кук-то он Кук, а кто там еще у него в доме?
Вдруг дверь бесшумно приоткрылась. В щели — голова Кука.
— Ты… пришел?
Будто он только и делал, что ждал его, Фединого, прихода. Все это было странно. Сразу вспомнился Карлик-нос. Сердце затосковало: ушел из дома, а куда, не сказал. Случись что — не найдут.
И стыдно стало от своей же придумки.
Сени в доме Кука были крохотные, пустые, светлые. Полы крашены желтой краской. В прихожей — шаг туда, шаг сюда, но тоже светлой — голубые обои. В большой комнате — белые. Комната казалась просторной оттого, что в ней стояло два стула и стол. На белых обоях белые до голубизны четырехугольники: один в ширину, другие в высоту — отпечатки шкафа, дивана, комода, трюмо.
— А где же вы спите? — удивился Федя.
— В спальне! — тоже удивился Кук.