Голубые луга
Шрифт:
Занимая треть избы-колодца — колодца не вглубь, а ввысь — в несколько ярусов, до самого верха, замерли перед ним, мальчиком Федей, деревянные звери с прекрасными лицами людей. Внизу — слон. Вернее, слоно-человек. У него было доброе, заспанное лицо. Лобастая лысая голова с огромными висящими ушами. Вместо бивней — торчащие
Стол был низенький, гладкий, без скатерти. На столе — деревянная чашка. Вокруг чашки, солнышком, — деревянные ложки. А стол — это и есть солнце. Только он и сиял здесь. И все, что здесь было, получало свет с этого стола.
Но откуда он, золотой свет? От золотых бревен? Изба сложена, как складывают срубы колодцев. Чем выше, тем золотое сияние гуще, золото темней, а потом — лишь мерцание. И, наконец, совершенно черная, как провал в бездну, — крыша. Окон не видно, а ведь они есть, Федя их видел, когда подходил к избе.
Ба! По углам избы сползают вниз змеи, и у каждой змеи — прекрасное женское лицо с пронзительными, полуприкрытыми и оттого загадочными глазами.
А на слоне — орел! Настоящий орел, с лицом горца. А рядом ягненок — мордочка маленькая, смешная. А на орле — обезьянка. Сидит на хвосте и тянется и тянется к столу всеми четырьмя руками. Лицо у нее, как у блаженного дурачка.
— Смотри! — раздался голос Кука.
Он потянул за какую-то веревку. Раздался шелест. Яркий свет померк. Теперь он трепетал, как трепещет невидимыми крыльями пойманная муха в черной, расписанной золотыми цветами чашке. На ложках вокруг нее шевелились золотые и зеленые травинки.
Федя сделал шаг назад, в сенцы, и кубарем покатился на улицу.
Изба не исчезла.
Вот и Кук на крыльце.
— Ты чего?
— А где твой Иннокентий?
— Ушел куда-то.
— Кук, я завтра к тебе приду. А теперь меня отец ждет.
Федя бросился бежать по лугу, в сторону кустов, за которыми, заслоняя горизонт и село, стояли огромные липы.
Остановился только в сенцах своего дома. Закрыл дверь на щеколду.
Била дрожь.
В сенцы из комнаты вышла мама.
— Ты что стоишь здесь, Федя?
— Я?.. Так…
— Иди поешь. Все уже заканчивают. Тебя не дозвались.
— Я у Кука был.
— У кого?
— У Кука. Он возле пруда живет.
— Возле пруда? Но это же дом…
Мама не договорила.
— У него книг много, — сказал Федя.
— Книги и у Мартыновых есть.
— Но у Кука сказки, детские и взрослые.
— Иди поешь.
Федя вошел в комнату. Милка злорадно закричала ему:
— Кто последний вылезает, тот посуду убирает!
И выскочила из-за стола. Братишка Феликс бросил ложку, развернулся
— Я уберу, — сказал Федя.
И Милка обиделась на него: надо же, не разозлился.
А Феликс постоял, подумал и обратно полез на лавку.
— Я тебе на подмогу, — сказал он и взялся за ложку.
«Неужели обошлось?» — думал Федя, но сердце стучало быстро. Когда все спокойно, сердце бьется не так, и не знаешь даже, как оно бьется, не чуешь и не помнишь.
Почему тихо в доме? Слышно, как Феликс жует.
— А ты чего не ешь? — спросил маленький братишка. — Вкусно!
Старшие все во дворе, и Милка с ними.
Нахлынула на Федю нежность. Федя любит этого задиру, своего брата, которому досталось такое прекрасное революционное имя.
— Ты ешь, не смотри на меня, — сказал Федя точно так, как говорит им мама, — тебе расти нужно. Я-то уж вон какой!
— Я — ем! — Феликс еще старательнее заработал ложкой, ему очень хочется вырасти побольше.
Федя знает, взрослые стоят во дворе неспроста: разговор идет о нем, о Феде. Там, во дворе, сейчас решают: быть Феде в дружбе с Куком или не быть. Решают за него, будто он не человек, а вещь, будто это их излупцуют мальчишки.
Федя не в силах уже слушать, как Феликс царапает ложкой о дно миски. Тишина дома — злая. Федя вылезает из-за стола, подходит к окну, смотрит на улицу. Ну, что же они так долго?
Или — или?
Или — он всех будет любить. Или — всех ненавидеть. Тайно, но на всю остальную жизнь.
Не идут.
И Федя идет к ним сам. Распахивает нарочито громко дверь. Через сенцы идет, шаркая ногами.
Свет. Солнце.
Взрослые стоят кружком. Милка в дальнем углу двора, на песочке.
Все смотрят на него. Тетя Люся с ненавистью, бабка Вера с испугом.
— Поел? — спрашивает отец.
Федя кивает головой.
— Тогда порядок. Пошли-ка, брат, я научу тебя колоть дрова.
— Коля! — в голосе мамы тревога. — Не рано ли?
— Не рано. Я в его поры работал на железной дороге. Топор — вещь серьезная. С топором — не побалуешь.
«И все? — Федя ждет, но это — все. — Как же так? Значит, они решали не про…, а про…?»
— Бить надо точно в сердцевину дерева. Понял? — говорит отец. — Смотри.
— А-а-а-х!
Березовое полено — надвое.
— Ну, теперь — ты. Сначала попробуй эти половинки расколоть.
Федя ставит полено, берет топор.
Какой тяжелый! За голову его не закинешь.
Тюк!
И половина — еще на две половинки так и разлетелась.
— Молодец! Вот что значит — попасть точно. Глаз у тебя хороший. Ну, работай. И не торопись. Помни, топор — острый.
Сын стоял на бревне и отчаянно, из последних сил отбивал удары бесчисленных врагов. Вот он уже на одной ноге, видимо, ранили, вот падает щит, опускается левая рука. Зашатался боец, повалился. Сражается лежа.