Голыми глазами (сборник)
Шрифт:
Скорее, скорее. Чем бы написать. Черт, где у них карандаши, ручки. Шаги чьи-то по коридору. Неужто все прахом. Скорее. Ба, а карандашный огрызок в кармане. По белому полю, скорей. Милые мои Машень…
Вы как сюда, гражданин, попали.
Кто ж это. На пороге стал, загораживает. В сорочке без галстука, подтяжки с узором. Бородка черная. Да это ж дед. Дед. Деда Толя.
А может, ему? Он теперь – постой, постой – он теперь инженер ткацкий. На Трехгорке. На трамвае до Пресни ездит, а там пешком. Он же меня водил туда, рассказывал. Взял бы меня на фабрику кем-нибудь. Я ж и в техническом два года отучился. Хоть счетоводом
Я спрашиваю, как вы попали сюда, милостивый государь. И что тут делаете.
Молчу.
Так-с, руки покажите. Взять не успели ничего. Ну и выметайтесь. Стыдно. По квартирам-то шарить.
А он крепкий мужик. Прохожу. Молчит.
В милицию вас бы сдать. Да не хочу связываться. С вами. И с ней.
Захлопнул.
Настя, ты дверь-то запирай. Тут шляются всякие. Это уж из-за двери.
Во дворе пусто. Дети убежали куда-то. Сараи. Здесь наши всегда дрова кололи. А я смотрел. Тут голубятня была. Гаражи не гаражи, каретный сарай, что ли. Куда идти-то.
Вот он, вот он! Тр-ру-ру-уль! Тру-ру-ру-уль!!
Тот самый, в мятом кителе, воротничок расстегнут, шея багровая. И с ним – ба, да тот же, не то с берега, молодой, не то с Собачьей площадки. Но уже в футболке и с чем-то красным на груди. Кимовский значок.
Дернулся. Остановился. Все равно.
Гражданин, документики ваши.
Дух переводит. Красный весь, потный, как рак. А ведь день правда жаркий. Господи, есть-то как хочется.
Машинально рукой в нагрудный карман. Бумажка. Бумажку ему протягиваю. Зачем протягиваю? Это ж тот самый клочок газетный.
Гоняться тут за тобой полдня по жарище. Давай сюда.
Издеваешься, сука?!
Кулачище мелькнул только. Ой, висок. Висо…
Головой дернулся, затылок о железную трубу. Она, оказывается, тут и тогда торчала…
Фомин сел на кровати. Потряс звенящей в ушах головой. Услышал: будильник тикает. Нашарил на столике очки.
Да я ведь дома опять! Дома!
Но это не сон был, нет. Не сон.
Маша спит, волосы на руке рассыпались.
Воды глотнуть. Халат. Тапки.
В прихожей тихо.
Дверь в детскую приотворена. Кошка, наверное. Так, почти не скрипнула.
Андрюшка спит, одеяло в ногах.
А вот и карта на стене. Зажигалка в кармане. Чирк.
Господи, вот оно. На поле справа. Резинкой стерто, но видно. Милые мои Машень…
Зажигалка начала жечь пальцы, и Фомин отпустил педальку. Огонек погас, но он все продолжал ошеломленно всматриваться, будто мог видеть в темноте, в полустертые каракули на пожелтевшем поле карты звездного неба – приложении к «Популярной астрономии» Камилла Фламмариона 1912 года издания.
И вдруг вздрогнул, услышав из темноты, будто из зеркала идущий, страшный, с хрипотцой, голос: «Издеваешься, сука! Гоняйся тут за тобой!..»
Он обернулся и не увидел никого.
И в тот же миг страшный удар обрушился ему в висок. А в следующее мгновение мотнувшаяся назад голова треснулась о вертикальную трубу батареи. Там, в затылке, что-то хрустнуло, обожгло, и все пропало.
– Убил ты его, никак, дядя Вась! – молодой наклонился над неряшливо свалившимся на мостовую телом.
Очки валялись рядом, треснув в правом стекле. Грузный краснощекий в белом наклонился над лежащим,
– Ничего, – не совсем уверенно произнес. – Ты подтвердишь. Без документов. Сопротивление оказывал. При попытке.
Над головой у них во втором этаже открылось окно, мелькнула рыжая детская голова, и окно со звоном захлопнулось.
Вокруг, на некотором отдалении, уже начал собираться народ.
Верхняя губа
Свадьбу играли в соседнем от Родников, километра четыре по тракту, Жихареве.
Женился младший брат Николай. И хотя по причине невесты, начавшей уже приметно толстеть, женился неурочно, гулять отправились всей родней. Борис едва дотерпел, пока жена навертится перед трюмо в своем купленном бордовом платье с бусиками – в кузов забирались уж после всех.
Правда ли какая мышь пробежала, не то со знаменитой жихаревской самогонки, о которой дед Ефим говорил, что она «и вином не пахнет, а хватишь – до пяток достает», – только на шестом часу свадьбы Борька насмерть приревновал жену. И не к кому – к своему же двоюродному братану Славке, который хотя и верно, что тридцать уж, а все не женится, но кобелирует исключительно на стороне, в рейсах, поскольку шофер.
Борька танцевать не умел, и когда Славка принялся в четвертый, в пятый ли раз его жену крутить, то перелез через табурет из-за стола, хлопнул дверью, никем, впрочем, в толкотне не замеченный, и вышел на крыльцо.
Луна светила сверху на облака, сплошняком волнистые, как каракуль на генеральском воротнике, и под этим невидимо чем освещенным, будто потолок в городском кино, спокойным небом были видны растрепанные жихаревские огороды и чернели баньки вдоль ручья. Борька глотнул пошире крепкого августовского воздуха, от которого слегка качнуло в голове, и затосковал. А тут еще пластинка в избе кончилась, все разом загомонили, и среди других распознался звонкий, со смешком голосок жены, будто и не выходил он, Борька, хлопнув дверью, да верно и не приметила. И вконец раздосадованный Борька шагнул со ступенек на двор, прошел в отворенную калитку с повисшим на ней вниз головою свадебным белым цветком, мимо темного грузовика, пахнувшего бензином в проулке, и пошагал домой.
Он шел по разбитому каменистому тракту, вдоль которого облепиховые кусты даже в разлитом водянистом свете казались ржавыми от ягоды, и с каждым шагом ему становилось все горячей и как-то непоправимей в груди.
Перед невидящими Борькиными глазами все текла минувшая для него теперь свадьба. Маячил Славка, коренастый и уверенный, в белой рубашке с распахнутым воротом под никогда не снимаемой летчицкой кожанкой, выменянной еще в армейскую службу. И жена, любимо чернявая, закрасневшаяся, с блестящими глазами, в чертовом своем платьице, хотя и глухом, но будто выставлявшем напоказ все ее попки-грудки, они и правда у нее как нарочно вылепленные, даром что небольшие. Тут выплыло еще, как во время танца из прически у нее вывалилась на щеку блестящая темная прядь, и она, дунув скошенной нижней губкой, отогнала ее и глянула в лицо кружившему ее Славке, и засмеялась, – Борька даже зубами скрипнул, вспомнив. И так он шел, казалось, трезвея, и вынимал из памяти, как из сумки на стол, все новые игрушки, точно гвозди себе в грудь заколачивал.