Голыми глазами (сборник)
Шрифт:
забытый на приборной доске,
тревожный,
как мысль в темной голове пророка
из тех, что бродили по этой земле.
Архангельские листки
Порт Экономия…
(я лепечу)
архангел пароходов…
Бесцветная зрячая ночь
похожая на день незрячий.
Парадный проспект от вокзала до набережной прогулок,
где в саду у почтамта
ископаемый танк,
прародитель английский всех монстров:
уродина мертвая
стала добычей детей.
В стороне от нарядных трамваев
поленницы дров
за старьем деревянных домов,
отопленье печное,
и дощатые палубы мостовых
звучат под ногами, как бубен громадный,
сохранивший
ритм изначальный шагов
рыбаков, корабелов, матросов.
Место,
где, не закончив творенья,
плохо разобраны воды и тверди.
Рыжий саксофонист,
от башлей уплыв ресторанных
в острова,
песню тощую выдувает в охотку.
И черно-пестрой мелодией через кусты
к нему с островков, пораскиданных в дельте,
выходят коровы,
в чьих утробах проснулся забытый пастуший рожок.
Желтый день, каких тут не бывает,
вытекший вдруг из разбитого лета,
выгнал жителей
на самую бесконечную набережную в мире,
где пароходы, яхты
и золотой старательский песок пляжа,
который женщины отряхивают с розовых ступней,
выходя на нагретые камни.
Корабельные надстройки яхт-клуба.
В резном доме заводчика устроилась библиотека.
Каменные зевы лабазов и складов, торговавших прежде
по морю до самой Европы.
Репродукторы репетируют флотские марши.
Женщины в блузках.
Катят коляски,
поглядывая на морячков, вернувшихся из загранки.
Одиночки, семьи, подростки.
Какие-то немцы.
«Прогуляемся до партархива?..»
«Вечером джаз у моряков».
«Два лесовоза стали вчера под погрузку».
«Модные шмотки. В порту их всегда можно достать».
«Лучше на танцы».
Плечи девушек тронуты солнцем,
кроме полосок бретелек.
Мальчишки купаются.
Духовые
По ночам
с середины реки доносятся стоны землечерпалки:
так могли бы кричать
портальные краны, совокупляясь.
Там углубляют фарватер.
Ветер переменился.
На Соловках моросит,
подмокший народ, возвращаясь от Переговорного камня,
забредает в часовню,
где с печью для обжига глины обосновался
неофит ленинградский в юной бородке,
обладатель патента.
Он лепит свои безделушки, их обжигает,
проповедует тихо
и в храме торгует.
В келье,
крашенной кое-как под общежитье,
ходит в коротких подтяжках
председатель архипелага.
Закипает картошка на плитке.
Он развивает мечту,
как заберет под стекло творенье усердных монахов,
а пока
о прокладке канализации и водопровода.
За стеной, в келье номер 12,
практикантки из ПТУ в расстегнутых блузках
на коленях у взрослых друзей.
Где-то водки достали,
малолетки.
Неприятности будут у мэра.
Отход в 17.30.
Пароход,
приседая кормой в мрачном море,
перевозит латышских туристов.
Бар-салон наполняет
прибалтийский чудесный акцент,
округлый, как легкий янтарь.
Глубокие кресла в сигаретном дымке.
Мальчишка-бармен,
накрахмаленный и элегантный, как птица,
беспрерывно готовит благоухающий кофе,
весь секрет которого в контрабандных зернах,
а также
мешает тошнотворные коктейли без алкоголя,
гордясь ими страшно,
ибо автор рецепта.
Латыши их в соломинки тянут,
наблюдая,
как море всплывает и тонет за бесконечным окном:
они любуются растрепанной, волокнистой
линией горизонта,
в которой запутались чайки.
Снова смена погоды.
Новенькое солнце
скатилось с берега, оставив чернеть шеи
кранов Сол'oмбалы.
Набережная ушла в золотое море,
и рыболовы, используя отлив, воруют его на блесну.
В жирном золоте бликов
пара крошечных черных буксиров тянет плот,
точно крышку сдвигает с реки.
Яхта чертит желтое небо острым крылом.
Паруса и веревки.
На тот берег пыхтит,
расталкивая розовый сироп, паровой катерок
с самоварной трубой,