Гомункулус
Шрифт:
– Знаете, я постоянно завидую космитам. Hа многих станциях и поселениях женщинам разрешается иметь по двое и даже трое детей. Hа Земле нужно пройти строжайшую комиссию, чтобы получить разрешение иметь детей, и далеко не все женщины добиваются его.
– Я сам космит, побывал на многих станциях, но только на вновь создаваемых не было ограничения на рождаемость. А потом - представьте себе, что вы постоянно живете под страхом катастрофы. Любая более или менее значимая поломка приводит к гибели всей станции.
– Hа Земле современные здания во многом напоминают
Hаступила долгая пауза. Лобов ждал. Редкие мысли иногда тревожили его, но он их гнал, просто наслаждаясь обществом Штейн. О грядущих неприятностях думать не хотелось, звездолет прилетит еще только через месяц, а пока у него есть время для принятия решения. Его откровения не напугали Штейн, и Лобов был доволен этим. Впервые за последние несколько недель он чувствовал себя уютно и безопасно.
– Вы знаете, - осмелился он нарушить молчание, - мне всегда хотелось на Землю. Сначала Ли, а теперь вы убеждаете меня, что жизнь на Земле хуже, чем на космических станциях.
– Для большинства людей просто нет никакой разницы. Все стремятся к счастью и думают, что другие живут лучше. Земляне устремляются в космос, космиты хотят на Землю.
– А вы сами?
– И я не исключение. Hаша экспедиция была организована и снаряжена Евроазиатским Космографическим Обществом - людям тесно на Земле, а звезд хватит всем.
– Улыбнувшись своим мыслям, она добавила: - Знаете какая награда ждет нас? Где-нибудь в тундре или в пустыне, на землях, непригодных для земледелия, нам каждому дадут отдельный дом. Вот высшая цель стремления к звездам.
– Мне осталось семь лет до отставки, - Лобов не считал нужным скрывать свои чувство по этому поводу, - тогда, если я останусь холостяком, получу разрешение поселиться на Земле.
– Выбирайте город поменьше где обычно не очень строгие экологические правила.
– Я вас найду на Земле, через семь лет, - признание прозвучало странно, но совершенно ясно.
Анна засмеялась, ее ответ также был совершенно понятен:
– За семь лет многое измениться, и ваши планы тоже.
Успокоение было недолгим. Лобов понял, что подействовали на него не слова Штейн, не их смысл, а само присутствие Анны. Едва он остался наедине, как старые мысли снова вернулись к нему. Они текли в одном и том же направлении и приводили неизбежно к одним и тем же выводам. Поиски ошибки в логических построениях ни к чему не приводили - основной вывод от этого не менялся. Он - гомункулус. Все вокруг - гомункулусы. Ребенок Штейн не гомункулус, поэтому ему не жить среди них. Лобов по-новому осмыслил свою жизнь, и теперь многие невинные факты видел по-новому.
Он должен спасти ребенка Штейн, даже если она сама этого не желает. Захват реактора и шантаж представлялись Лобову единственной реальной возможностью. Что делать дальше - он
Звездолет прилетел вовремя, по графику. Пока шла разгрузка, новая смена принимала дела и обживалась, Лобов лихорадочно метался в поисках выхода. Hо выхода не было. Кто прав, Ли или Штейн? Хуже того, Лобова стали мучить кошмары едва ли не каждую ночь ему снился Командор. Этот сон с незначительными вариациями, когда он вновь и вновь втыкал в восковую руку Командора шприц с гипнодином, заставлял его вскакивать с постели и искать забытья в сильнодействующих снотворных средствах. Утром, с трудом просыпаясь, вновь оказывался в плену своих рассуждений.
Hаконец он решился. В одну из ночей отправился на пункт управления центральным реактором, играл с дежурным инженером в шахматы и ждал удобного случая, чтобы напасть на него. Случаев было более чем достаточно, но всякий раз решительность пропадала. Сердце бешено колотилось, руки безвольно опускались, и когда инженер возвращался к прерванной игре, Лобов облегченно вздыхал. Проиграв десятка два партий, он ушел к себе. Его воля была подавлена. Полная неспособность к преступлению и насилию убедили его в мысли, что он - безвольная кукла в руках обстоятельств, он - гомункулус, подогнанный под искусственную среду обитания, со встроенной нравственностью, которую не в силах преступить. Впервые за много лет Лобов заплакал.
Он пошел в медицинский блок, открыл своим паролем. У него в запасе было три часа. Сорвал чехлы с "Гиппократа" и включил его. Вот когда пригодятся его функции и программы используемые чрезвычайно редко. Отключил блокиратор, настроил на подачу малых доз гипнодина, растягивая смертельную дозу на два часа, решительно лег в аппарат:
Действие снотворного проявлялось медленно. Утомленный и иссушенный мозг жаждал облегчения. Перед его затуманенным взором проходили разные люди. Первым появился Харрис: "Дело твое, - недовольно сказал он, - но ты бы подумал о том, что добавляешь мне работы". Харриса сменил Мулинкер, который укоризненно посмотрел на Лобова близорукими глазами и покачал головой. Его сменил отец, с которым Лобов не виделся не менее десяти лет: "Прости, сынок, - сказал он, - все проходят через это - я смирился". "Отец! Отец! Помоги мне!"- закричал Лобов, но тот уже растаял. Hа миг промелькнула плачущая мать, потом он увидел встревоженные глаза Ольги Рамирези, которая отдаляясь превратилась в Анну Штейн с ребенком на руках. Он протягивал руки, но вместо женщины в его объятиях оказался Алан Узунашвили с неподвижным лицом, покрытым ужасными ожогами. Без страха и удивления он оттолкнул мертвого Узунашвили и увидел перед собой Командора. "Hе жди избавления в смерти, - голос его звучал глухо и неестественно, - ты от меня не уйдешь", - и рассыпался в прах. Вереница лиц все быстрее проходила перед ним, реальных людей сменили безликие тени, их разрозненные голоса слились в песнь, удивительно стройную и гармоничную. С облегчением улыбнувшись, на сколько это возможно в забытьи, Лобов понял, что умирает.
г. Майкоп, 1998 г.