Гонг торговца фарфором
Шрифт:
Она скромно поведала мне свою историю и сказала, что в деревне она ни с кем не могла бы об этом говорить.
В конце зимы Франк заболел тяжелым гриппом с целым рядом осложнений. Он не жаловался, никогда не звал Мееле или меня, пока мы сами к нему не входили, без возражений глотал лекарства и с каждым днем худел и бледнел. Врач приходил редко, перевозить больного мальчика нам не советовали. Я, сколько могла, находилась при нем. Мееле самоотверженно ухаживала за ним и впервые была строга с Тиной, если та шумела, когда Франк спал. После месяца, полного страхов, он начал
Однажды, не успела я поставить чемодан, он начал скакать вокруг меня.
— Поэтница, поэтница!
— Говорить надо «поэтесса», если ты это имеешь в виду.
— Но ведь говорят «художница», «писательница».
Франк опять с утра подбил Мееле рассказывать истории, впрочем, это было нетрудно.
— Она мне поверила эту тайну! — торжествующе кричал он.
Стоило Франку услышать или прочитать какое-то не слишком обиходное слово или выражение, он без конца повторял его, покуда не всплывало и не привлекало его внимание какое-то новое слово.
— Совершенно верно, — сказала Мееле, — в девять лет ты сочиняла стихи, а в десять писала рассказы. Я верила, что из тебя выйдет настоящая писательница. И потом, когда у тебя появился письменный стол, он всегда был битком набит рукописями. Ты заказала его безработному столяру, он тоже был партийный, брюнет, с усами, и за работу дешево взял. Ты выплачивала ему из своего ученического жалованья тридцать марок в месяц. Я это хорошо помню, я сама добавила пять марок. Твои родители были очень строги на этот счет, никогда никакого баловства. А для тебя самое главное было иметь ключ, чтобы мы с твоей матерью не могли читать твои бумаги.
Мееле задела меня больше, чем предполагала. Я могла бы ей сказать, что и теперь еще пишу, но страницы лежат в моем столе в лучшем случае одну ночь. В моем положении не стоит лишний раз привлекать к себе внимание.
Я спросила Мееле, откуда она знает, что я начала писать в девять лет.
— Очень просто. «Уж третье рождество встречаем за войну и ждем весну» — это твои стихи, а в 1916 году тебе было девять. Стихи в честь твоего дяди Фреда, когда он получил Железный крест, ты написала в том же году.
И вражья пуля храбреца пронзила, Но, слава богу, шлем лишь зацепила.Мы с Мееле расхохотались. Франк счел стихи прекрасными.
Да, дядя Фред был храбрец. И, наверно, из храбрости он после прихода Гитлера к власти не последовал совету моего отца, а остался на родине, в Германии, которую он любил. Позднее его вместе с женой уничтожили в Терезиенштадте. У них было четверо детей.
В марте 1939 года гитлеровские войска оккупировали Прагу. В марте же фашист Франко вступил в Мадрид. Чехословакия и Испания оказались под игом фашистских диктаторов.
Снег таял, весна была сказочно прекрасной. У самого «Дома на холме» расцвело необозримое поле нарциссов. Дети с трудом прокладывали себе путь в этом море цветов, приносили домой огромные охапки, но проплешин не было видно. Аромат цветов, проникавший в дом, был настолько силен, что на ночь приходилось закрывать окна.
В городе Лиги Наций, Женеве, кишмя кишели агенты разных стран, особую опасность для нас представляли засылаемые туда целыми косяками гестаповцы. Немецкие эмигранты делали все возможное, чтобы вырваться из этого, некогда надежного, убежища, и чем дальше, тем лучше. Мееле, побывав в гостях у Лилиан, вернулась чрезвычайно озабоченной. Лилиан рассказала ей, что ходят слухи, будто евреев с просроченными паспортами будут отправлять на немецкую границу.
— У тебя паспорт просрочен, — сказала мне Мееле.
— Здесь многие вообще без паспортов, а о высылке речь может идти только в отдельных случаях.
— Если они что-нибудь пронюхают про твою работу, тебя как раз и вышлют. А что тебя ждет у Гитлера, ты знаешь. Тебе там не выжить.
Мееле побледнела как мел.
— В одном я тебе клянусь, — продолжала она, — дети будут со мной, даже если мне придется их прятать. Если меня отправят назад, в Германию, я возьму их с собой. С их голубыми глазами и светлыми волосами никто ничего не заподозрит. Денег на нас троих я всегда заработаю. Ты можешь быть за них спокойна. Им со мной будет хорошо.
— Но я ведь еще жива. Может статься, никто мою работу не обнаружит, а может статься, они арестуют меня, но не выдадут Германии.
— И ты еще смеешься, — укоризненно сказала Мееле, — ты, видно, не понимаешь, как я за тебя боюсь. Ночью я смотрю, до каких пор у тебя горит свет, и никак не могу заснуть. Я понимаю, ты должна делать то, что ты делаешь, я и сама по мере сил помогаю тебе. Я понимаю, что без меня ты не смогла бы разъезжать и не имела бы того спокойствия, которое нужно в твоей работе. Но иногда я спрашиваю себя, должны ли они взваливать такое на молодую мать двоих детей? Не слишком ли это жестоко?
Я чувствовала ее любовь ко мне. Но что я могла ответить? Жесток был фашизм, не мы.
— Мееле, не надо больше следить, до какого часа горит свет, это нехорошо. Важно одно: если что-то случится, ты выйдешь заспанная из своей комнаты, ты ничего не видела и не слышала, на том и стой. Мы ведь уже достаточно много об этом говорили. А то, что ты сказала о детях… Что ж мне, бросить мою работу из-за детей или из-за подпольной работы наплевать на них? И то и другое для меня невозможно. А больше всего мне хотелось бы еще одного ребенка.
— У тебя есть мужчина на примете? — осведомилась она. — С тебя станется иметь троих детей от троих отцов. Только не смейся опять.
Вскоре Мееле пришлось — и гораздо активнее, чем я могла предположить, — подключиться к моей работе.
Летом 1939 года в горах почти не было туристов… Иностранцы не появлялись, никто не решался покидать пределы своей страны, даже в разгар сезона гостиницы пустовали. Мы теперь были в одиночестве, Мееле ощущала это острее, чем я.
В то лето мне сообщили, что в Швейцарии находятся деньги, собранные для арестованных членов КПГ и СДПГ. И запросили, не вижу ли я возможности переправить через границу довольно значительную сумму и передать ее одной женщине. Адрес мне дадут. Ее муж, один из вождей рабочего класса, уже давно находился в заключении.