Гони из сердца месть
Шрифт:
Каждую фразу Рамона завершала грохотом тарелки, осколки вылетали в открытое окно кухни, и Гай радовался, что оно выходит в сад, а не на соседний дом. Даже в подобной ужасной ситуации он нашел то, чему можно порадоваться, и за это искренне похвалил себя.
Рамона рыдала весь вечер, Гай пытался отпоить ее любимой минеральной водой «перье», потом красным бордо, но Рамона рыдала так безутешно, будто не собиралась когда-нибудь остановиться. Тогда он принес стаканчик текилы. Рамона выпила ее и заснула.
Гай уехал, поскольку уже внес довольно приличную сумму за участие в чемпионате.
В Лондоне, в холле дорогого отеля, Гай увидел молодую женщину и не поверил своим глазам. Она стояла возле высокого стрельчатого окна, на ней был брючный костюм цвета мокрого асфальта. Такой костюм был у Рамоны, она купила его в Париже. Женщина была такого же роста, как Рамона, и светлые волосы до плеч, как у нее.
На долю секунды Гай самодовольно допустил, что жена решила устроить ему сюрприз и приехать. Он уже приготовился кинуться к ней, но… остановил себя.
Да, Рамона могла так поступить, удивить его, но… давно. Кстати, после того как они поженились, поначалу Гай тушевался от ее непредсказуемости, он списывал ее неожиданные поступки на мексиканскую кровь, которой пусть в Рамоне и немного, но даже незначительная ее доля стоит многих литров чистой европейской крови.
Однажды она потрясла его — села на свой МЭК и укатила к Фрэнку! Как он тогда метался по городу! А когда она вернулась, между ними произошла бурная сцена. Рамона кричала, что ей душно сидеть в четырех стенах, что Фрэнку понадобился механик. Выяснение отношений конечно же закончилось постелью. А ведь тогда у них уже был Патрик…
Женщина отвернулась от окна, и Гай испытал легкое разочарование — у нее светлые глаза, а не карие, как у Рамоны, и рыжеватые брови, а не черные, как у его жены. Но тут же улыбка расползлась по лицу Гая, он ничего не мог с собой поделать. Он шагнул к незнакомке и сказал:
— Какая неожиданность, вы так похожи на мою жену!
Она засмеялась.
— Странно слышать такое признание. Обычно мужчины под пыткой не признаются в том, что женаты.
— О, смотря что вы называете пыткой. Бывает сладкая пытка, под которой вообще забываешь, кто ты такой и как тебя зовут…
— Но вас зовут Гай Гарнье. — Стэйси Вулфенсон, а это была она, улыбнулась.
— Верно.
— Я должна вас отметить в списке.
Стэйси была не участницей чемпионата, а всего-навсего сотрудницей оргкомитета. Она направилась к столу, а Гай не отрываясь смотрел ей вслед. Прямая спина, тонкая талия, аккуратные бедра, как раз такие, как у Рамоны… Он почувствовал нестерпимое желание, Рамона ведь давно не подпускала его к себе.
— Вы не участвуете в чемпионате? — спросил он хрипловатым голосом, хотя ответ уже знал.
— Нет, меня наняли поработать. — Она подняла голову и посмотрела на него, улыбаясь.
Кажется, она умеет читать по лицу, подумал Гай. Или по телу? Он выдвинул правую ногу вперед, одергивая спереди пиджак.
— Но вы, надеюсь, поклонница трубок?
— Я люблю разные… трубки.
Незнакомка окинула его взглядом, и Гай едва не расхохотался. Костюм его жены, фигура его жены, даже овал лица Рамоны. Но взгляд… Взгляд опытной женщины. У Рамоны, которая старше ее лет на двадцать,
— Я тоже, — сказал Гай. — Вы станете за меня болеть?
— Хотите получить приз?
— Да кто же не хочет?
— Вы получите свой приз, непременно. — Она вплотную подошла к нему. — Я обещаю…
Сейчас Гай лежал в постели со Стэйси. Получение приза растянулось — и даже слегка надоело.
Это началось в Лондоне, потом прервалось на время поездки Гая домой, где он снова убедился, что с Рамоной не все в порядке. Он собирался застать дома сына, пригласить его в Париж в конце лета — Гай хотел приобщить его к винному делу уже в этом сезоне. Но Патрика дома не оказалось.
— Он уехал? — изумился Гай. — А как же виноградники?
— Ему лучше в омут головой, чем сидеть со мной дома, — бросила Рамона. — Он улетел на Сейшелы.
— Вы поссорились?
— Нет. Я вообще ни с кем и никогда не ссорюсь. Разве ты не знаешь?
Вспоминая эту фразу, Гай вдруг понял то, на что его навел Уильям: гораздо легче жить в ладу с собой тем людям, которые умеют ссориться. Они избавляются от внутреннего напряжения в стычке с другими. Конечно, они сбрасывают свое напряжение на других, но зато освобождаются сами. Уж лучше бы Рамона ссорилась, думал Гай.
Он посмотрел на часы, которые лежали на тумбочке возле кровати. В Сакраменто сейчас глубокая ночь. Может быть, он дозвонится до Рамоны?
Гай тихо выбрался из постели, прикрыв Стэйси невесомым пуховым одеялом, и пошел в гостиную. Он снял трубку, долго нажимал на клавиши, пока наконец не услышал длинные гудки, щелчок и ровный голос Рамоны: «Вы позвонили… Оставьте… Вам перезвонят…»
Это он слышал уже сто раз. Гай опустил трубку на рычаг и медленно подошел к окну.
Окно выходило на улицу Жака Оффенбаха. Короткая улочка, всего три дома. Номер его дома — один. Лучи мощного прожектора освещали глубокий котлован, на этом месте недавно стоял старый дом, его разрушили, над котлованом высился кран, стрела которого в отблесках света напоминала Гаю уменьшенную копию Эйфелевой башни. Ему вспомнилось, как в самый первый приезд в Париж, он повел Рамону в свою любимую кондитерскую, окна которой выходили на эту башню.
А если у Рамоны кто-то есть? И она отправила его подальше от себя, чтобы он не мешал ей? Гай почувствовал, что на этот раз ему трудно будет свое поражение превратить в победу.
Он вернулся в спальню, поднял с пола клетчатые «боксеры», натянул на себя и босиком пошел в кухню.
Эта старая небольшая квартира в шестнадцатом, достаточно дорогом, округе Парижа досталась ему от Поля, младшего брата отца, который грезил собственным сыном, но этой мечте не суждено было осуществиться. Он слишком любил балет, полынную водку — абсент, а также художников с Монмартра. Этот дом вообще не совсем обычный — на его фасаде висит мемориальная доска с именем какого-то славянского писателя. Очень часто сюда приходят люди фотографироваться на фоне дома. Гай всякий раз давал себе слово выяснить, в чем тут дело, — не далее как вчера, возвращаясь, он увидел такую пару. Говорят, человек, который жил на пятом этаже целых тридцать лет, писал о любви.