Гонки на выживание

Норман Хилари

– В этом я не сомневаюсь. И все же мне оно показалось несколько неожиданным.

– Я сама еще твердо не решила, хотя написала письмо.

Глаза Бобби, большие и испуганные, казалось, молили мать о помощи.

Александра заговорила, стараясь как можно тщательнее подбирать слова.

– Я пытаюсь понять, почему ты выбрала именно этот момент, чтобы передумать?

Бобби упорно смотрела в тарелку с супом.

– Я подумала, может, надо дать ему шанс?

– И ты решила, что Рождество – это самое благоприятное время?

Мир на земле и в сердцах?

Она взяла свою ложку и заставила себя есть остывающий суп, утративший вдруг весь свой вкус.

– Не сердись, мам.

– Я не сержусь.

– А похоже, что сердишься.

Одно из поленьев в камине с треском раскололось, выпустив тучу искр. Легавый, дремавший у камина, жалобно взвыл во сне.

– Сделай мне одно одолжение, – попросила Александра.

– Все, что хочешь, мам.

– Если вдруг снова передумаешь, не смущайся. Не исключено, – добавила она поспешно, – что твой отец успеет передумать первым.

– Я написала в письме, что не обижусь, если он передумает, – словно оправдываясь, пояснила Бобби.

– Я в этом сильно сомневаюсь, солнышко, – ласково сказала Александра, – но нет смысла притворяться, будто мы забыли, сколько раз он разочаровывал тебя в прошлом.

– Это было давно, мам. Много лет назад.

– Ты много лет его не видела.

Взгляд у Бобби был по-прежнему боязливый.

– Я даже и не помню его толком. Ты хранила для меня все эти вырезки, фотографии… но это всего лишь бумага. Точно я знаю одно: вот только что он был лучшим отцом в Америке – я помню, какой он был красивый и сильный, прямо сказочный герой, готовый подарить мне весь мир, – а минуту спустя он исчез.

Александра протянула руку над столом и крепко сжала ладонь дочери.

– Как тебе кажется, ты сумеешь простить его, солнышко?

Бобби покачала головой; ее густые волосы, завязанные на затылке «конским» хвостиком, закачались и вспыхнули сотнями искр в свете камина.

– Я этого никогда не пойму, – сказала она, – но, может быть, когда-нибудь я сумею его простить.

Вновь наступило молчание; в кухне слышалось только потрескивание поленьев и шорох электрического вентилятора в духовом шкафу.

– И еще одно, – осторожно посоветовала Александра. – Не романтизируй своего отца. Не попадайся на эту удочку. Твой отец привлекательный мужчина, к тому же окруженный ореолом успеха…

– Ну и что? – спросила Бобби обиженно и сердито.

– Просто не забывай, – спокойно ответила Александра, – что он при этом еще и человек, а людям свойственно ошибаться.

– Ты всегда говоришь, что все совершают ошибки.

– Так оно и есть. Я только стараюсь объяснить, что если ты поедешь к нему на Рождество, а я от души надеюсь, что ты поедешь… Не жди слишком многого, чтобы потом не разочароваться.

– Я не буду, мам, честное слово.

Легавый у камина насторожил уши, медленно поднялся, потянулся и воровским

шагом направился к плите.

– Должно быть, цыпленок готов. – Александра тоже встала.

Она открыла дверцу духовки, надела стеганые рукавицы и вытащила противень. Легавый одобрительно заколотил хвостом по полу.

– Мама?

– А?

– Я думаю, мне понадобится новая одежда перед поездкой в Нью-Йорк.

Александра отрезала кусок куриной грудки, подула на нее и бросила Легавому.

– Если отправимся в путь в пятницу вечером, – невозмутимо предложила она, – у нас будет целая суббота на покупки в Париже.

– Ой, мам! – Бобби лишь недавно начала ценить преимущества гардероба, состоящего не только из пары драных джинсов, нескольких мешковатых свитеров и ковбоек. – Правда, мы поедем?

– Конечно, но только при одном условии: если ты съешь свой обед.

– Ну давай, режь курицу! Я умираю с голоду!

В сочельник мать с дочерью прибыли в аэропорт Руасси ранним утром, героически стараясь сдержать слезы. Бобби в свои почти полные пятнадцать лет попала в ловушку на нейтральной территории, протянувшейся между детством и юностью: никогда в жизни она не казалась Александре такой испуганной и уязвимой.

– Береги себя, слышишь? – сказала она, обнимая дочь с излишней горячностью.

– И ты тоже, мамочка. – Бобби утерла нос тыльной стороной ладони. – А обо мне не беспокойся, со мной все будет в порядке.

– Ты уверена? – Александра наклонилась и пристально заглянула в лицо дочери, стараясь проникнуть за дрожащую и соскальзывающую маску самообладания. – Ты уверена? И не заводись, пожалуйста, с пол-оборота: я вовсе не предлагаю тебе отказаться от поездки, просто напоминаю, что можно изменить условия.

Бобби вдруг успокоилась. Мать и дочь как будто поменялись ролями.

– Я уверена, мам. Даже если ничего не получится, даже если окажется, что мы с ним друг другу чужие… Я не хочу больше ждать ни дня. Надо дать ему шанс.

– Пошли мне открытку, – улыбнулась Александра.

– Я вернусь раньше, чем она дойдет.

Бобби потрогала толстую защитную обертку картины, которую мать дала ей в подарок для Андреаса.

– Он этого ждет?

– Нет, конечно, нет.

– А он поймет?

– Содержание поймет, суть – вряд ли.

– Тогда зачем ты посылаешь ему такой подарок?

Взгляд Александры смягчился.

– Хочу, чтобы у него было что-то от меня.

Бобби подхватила большую сумку-рюкзак из мягкой красной замши, который сама для себя выбрала в Париже: он был одного цвета с пуговицами и отделкой ее нового серого пальто.

– Как я выгляжу? Ничего?

– Ты выглядишь прекрасно.

«Интересно, чего ждет Андреас? Она не похожа на американскую девочку-подростка. Я посылала ему фотографии, но будет ли он готов к встрече с этой французской красавицей?»