Good night, Джези
Шрифт:
Маша ни капельки не испугалась, поскольку помнила, что ей обещало Лицо, похожее на то, что на плате Вероники. И спокойно объяснила парням, что она девственница и что вряд ли им бы хотелось, чтобы таким было начало женской жизни их матери или сестры. Тут, видимо, начали действовать чары плата: в них заговорила совесть, и они стали совещаться. И в конце концов пришли к заключению, что девственность — вещь святая и неприкосновенная, так что они, как порядочные люди, ради такого дела скинутся. А потом стали подсчитывать и спорить, сколько это должно стоить, и пусть тот, кто даст больше, будет первым. Вытаскивали заначки и выгребали из карманов мелочь. Но тогда тот, который ее привез, ощутит в себе силу добра и угрызения совести и незаметно дал Маше знак, чтобы подошла поближе
На следующий день, когда родители были на работе, явился Костя с тюльпанами, Маша не хотела открывать, но он объяснился через дверь, и она открыла. Он сказал, что вышло страшное недоразумение. Во-первых, он был пьян, во-вторых, его принудили насильно, в-третьих, он все время о ней думал; она отказывалась верить, но он бухнулся на колени, и тогда она поверила.
Поскольку несправедливость мира той ночью обрушивалась на нее целых три раза, она была совершенно раздавлена и, из-за отсутствия сил и аргументов, поехала к нему. Дальше время понеслось с такой скоростью, что Маша не заметила, как пролетел месяц; документы в институт она подать не успела, а об экзаменах и говорить нечего.
Про родителей она даже думать боялась, они исчезли бесследно. Вроде как Костя на тусовке. Только по вечерам, затаив дыхание, с колотящимся сердцем, заходила в метро и проверяла, не висит ли ее фото, как обещал отец, на самом видном месте среди разыскиваемых преступников, но нет, не висело.
Костя, вообще-то, проживал со своими предками в шикарном районе, на Маяковской, но целый день посвящал живописи. Маша жила себе в мастерской, вдыхала запах красок и смотрела на странный танец, который Костя исполнял перед холстом, рисуя. Он делал три шага вперед с кистью или шпателем и три назад. Три вперед, десять назад, поворачивался спиной, наклонялся и, глядя между ногами, оценивал нарисованное. Потом откладывал шпатель, кисть, прерывал пляски около начатой картины и приступал к лишению Маши девственности, чем занимался полгода безрезультатно, обвиняя в своих неудачах толстоногую критикессу, ибо испытал с нею шок, от последствий которого до сих пор не оправился; однажды он все-таки добился успеха, и после этого первого раза, который длился от силы пять секунд, Маша поняла, что полюбила Костю навеки. А он объяснил, что соитие никогда дольше не длится, а все рассказы на эту тему — пропаганда.
Маша скучала по маме, Гришке и собаке, но Костя давал ей краски, холсты и даже уроки. Она написала маленькую картину и две больших. На маленькой была удивленная собачонка, привязанная веревкой к железнодорожным шпалам, на одной из больших пушкинский кот ходил по цепи вокруг дерева и мурлыкал сказки, на второй из трещины в стене выросло и расцвело деревце. Костя хвалил, хотя сам работал в абстрактной манере.
Последствия шока не проходили, но Маша утешала Костю, советовала не расстраиваться, потому что любовь заключается не в этом, а совсем в другом. Говорила, что теперь уже твердо знает, что по гроб жизни будет его любить и поддерживать, ибо, как всякий гений, он этого заслуживает, и что Бог явно благословил их союз, поскольку одного-единственного пятисекундного соития хватило, и она ждет ребенка — либо Софью, либо Антошку. И тут произошло нечто, чего Маша никак не ожидала.
Костя мгновенно принял решение: он принадлежит искусству и только искусству. Да, конечно, он хотел делить с нею жизнь, но не так. Он полагал, что Маша, как девственница, исполнена первобытной мощи, которая поможет ему соприкоснуться с трансцендентностью, и искусство откроет перед ним свои тайны. А тут приходится с грустью констатировать, что ничего не получилось. Что он чувствует себя использованным не только критикессой, но и — в еще большей степени — Машей. А ведь он так ей доверял. Маша без лишних слов забрала зубную щетку, картину с собачонкой и отправилась в больницу. В операционную впускали сразу по одиннадцать девушек. Вокруг самых красивых собирались студенты-медики и, пока врач работал, балагурили: «Привет, девчонки, маникюр пришли сделать?» — или: «Глупые телки, пастись надо на таком пастбище, где вас не трахнут». Сжав зубы, Маша доплелась до дома, повторяя без конца: «Вот она, твоя любовь по гроб жизни», — и заперлась в уборной.
Тогда она впервые усомнилась в помощи Лица, потому что от боли ее всю ломало и корежило. Да вот только изгнать из своего сердца Костю не сумела. Хотя он не появлялся и не звонил. Только через месяц она впервые подошла к дому, где была его мастерская: вдруг он с горя что-нибудь с собой сделал? Задрала голову, увидела свет, а из окон доносился смех, музыка и выплывал табачный дым.
Потом настала осень. Чтобы уберечь Машу от обвинений в тунеядстве и неприятностей с милицией, тетя Лиля, у которой были обширные связи, устроила ее в министерство путей сообщения, где она перепечатывала на машинке распоряжения и циркуляры. А после окончания рабочего дня бежала к учителю рисования, который из последних сил искал Бога и правду на дне рюмки, беспрерывно слушал струнный квинтет Шуберта, поясняя, что это прекраснейшая на свете беседа со смертью, и продолжал давать Маше уроки. А она, чтобы научиться обращению со светом и пространством, рисовала цветы, горшки, яблоки, башмаки, кисти рук, деревья. И это ее спасло. Вечерами, когда все домашние спали, Маша сидела, закурив сигарету, в кухне, смотрела в темное окно и водила по бумаге пером, набрасывая тушью тень тополей и свое лицо, отражавшееся в оконном стекле.
Стена смеха (Клаус В. выходит на сцену)
В конце ноября она встретила Таньку, которая призналась, что Костя был и ее большой ошибкой. Но в живописи он делает успехи, и группа, в которой Костя самый-самый, выставляется в Академии, и пускай Маша сходит посмотрит, поскольку что было, то быльем поросло. Маша как раз возвращалась с урока, и в папке у нее была картина с собачонкой, которую она сильно улучшила. Пойти она согласилась главным образом для того, чтобы последний раз посмотреть Косте в глаза и понять, как он мог и что он вообще за человек.
Там она увидела своего Костю, который стоял и разговаривал с той самой критикессой на слоновьих ногах, а Маше только по старому знакомству кивнул. Это было уже чересчур, она даже не взглянула на работы и выбежала из зала. А на лестнице какой-то студент сказал, что все это говно и что если она хочет посмотреть в глаза настоящему искусству, то в двух остановках метро отсюда, в доме, поставленном на капитальный ремонт, выставка современного искусства, подпольная и максимум однодневная, о которой знают только свои и избранные. Она поехала, дом, казалось, качается, позвонила условным звонком, дверь с трудом открылась, Маша шагнула вперед и чуть не упала. В длинном темном коридоре пол дрожал и прогибался. Он был беспорядочно выстлан кусками поролона, надувными матрасами и шуршащими газетами. На каждом шагу теряешь равновесие, тебя швыряет налево или направо, отлетаешь от стены и плюхаешься на колени.
А сверху и снизу на голову обрушивается смех, вероятно записанный на пленку, а через щели в стенах подглядывают развеселые лица.
Маша споткнулась, упала, поднялась, до двери впереди было добрых шагов пятнадцать, до входной двери — семь, она хотела вернуться, но за спиной у нее уже валялась на полу очень довольная парочка, дальше еще одна, и отступать было некуда. Маша закусила губу, почувствовала себя голой, обокраденной и осмеянной. Ползла, катилась, на четвереньках продвигалась вперед, пока не ударилась лбом в дверь, и это был конец выставки.
Маша слетела по скользким деревянным ступенькам во двор, и тут только ее бросило в дрожь, она несколько раз пнула ногой стену, разрыдалась и увидела Клауса Вернера. Высокий, гладко причесанный, в дорогом костюме и белоснежной рубашке — вне всяких сомнений, иностранец. Он протянул ей носовой платок и приветливо заговорил на безукоризненном русском языке. Сказал, что они знакомы, что однажды виделись у Соломона Павловича.
«Ты — моя лошадь, а я — твой ковбой»