Гора Орлиная
Шрифт:
— На Доску почета навечно решено занести.
Алексей Петрович не сдержался, всхлипнул.
Вспомнилось, как совсем недавно, осенью, вышли они с дедом Никифором из парткома, после встречи пенсионеров, и дед грозно двинулся на него косматой своей бородой, но вдруг озорно подмигнул: «Постараюсь не посрамить старого знакомца!» И эти обычные слова звучали теперь как-то по-иному, без тени улыбки… Алексей Петрович давно заметил, что слова умерших, сказанные ими при жизни, воспринимаются на похоронах совсем по-иному: в них водится больше смысла, больше значения…
Алексей Петрович плохо спал эту ночь.
Днем на
Известие о том, что швы выдержали испытание на полигоне, Алексей Петрович принял безучастно и после даже удивился: «Неужели стареть начинаю? Рано, товарищ Пологов, рано!» Увидев Смышляева, отвернулся и подошел к Николаю.
— Волей-неволей приходится приветствовать автоматическую сварку, — сказал тот. — Я, между прочим, страшно рад. Они будут сверху швы сваривать, а вы, вручную, внутри. И дело пойдет вдвое быстрее… Вдвое больше можем танков выпустить.
— Я тоже рад…
— Что-то не видно вашей радости. Далеко вы ее спрятали.
Старик рассердился:
— Не говори глупостей!
— Не понимаю я вас, Алексей Петрович.
— Я сам себя не понимаю… Дожил до того, что Филька начал меня критиковать. И главное — не отобьешься. Правильно, стрекулист, критикует.
— Ну, если вы это сознаете, то дела ваши не совсем потерянные, жить можно!
И Николай засмеялся.
— Вас просили в партком зайти, — сказала ему табельщица. — Кузнецов звонил.
Николай подмигнул старику.
— Награждение ожидается, — сказал он доверительно. — Есть такой слух!
Из парткома Николай вышел расстроенный. Думал, что приглашают по делу, оказывается — совсем другое: решили вмешаться в его личную жизнь. И кто? Сам Кузнецов? Если бы Якимцев — ничего удивительного. Но Николай выдержал характер, — не стал делиться бедами и обидами и откровенно сказал Кузнецову: «Если вы решили сделать из этого принципиальный вопрос, я не смогу работать и завалю программу. В цехе и без того хватает волнений… Решайте, что вам дороже: мои сердечные дела или танки». Кузнецов крепко обругал его за такие слова, но настаивать не стал. Однако на прощанье пригрозил: «Будет еще время, поговорим!» И посоветовал: «Отсюда ступай домой…»
Сегодня Николай мог идти домой: Надя уехала в Тигель на совещание передовиков коксохима.
На улице Николая окликнула Нина, робко улыбнулась, поправляя платок над светлым веночком кос.
— От Сени письмо. Привет вам, Николай Павлович… К первым боям готовятся. Если, говорит, к маю не напишу — не жди, напишу — жди обязательно… А тут еще сын заболел воспалением легких. Нигде не могу сульфидину найти. Столько аптек обегала! В одной обещали только завтра.
Словно в оправдание Нина вытащила мятый рецепт и стала его разглядывать.
— Все есть, — растерянно говорила Нина, — подпись и печать.
— Дай-ка сюда.
Николай добежал до заводской аптеки, вскоре вышел оттуда, раздумывая, что делать. Узнал, где живет заведующая аптекой, бросился разыскивать ее, поздно вечером нашел.
— Извините. Нужен сульфидин. Ребенок очень болен.
Она
— Все правильно. Завтра утром получите в аптеке.
— Вы меня не поняли, наверно, — сказал Николай. — У меня ребенок болен, понимаете? Я не могу ждать до утра.
Николай сам удивился тому, что сказал, и торопливо продолжал:
— Сын, понимаете? Вы мне сейчас дайте. Я ведь знаю, у вас есть. Вы не стесняйтесь, дайте, я и пойду… Буду благодарен вам.
— Да ведь у меня же не аптека, поймите, товарищ!..
— Верю вам, верю. Но и вы поверьте — ребенок, сын…
Женщина сокрушенно вздохнула, порылась в тумбочке, достала порошки и подала Николаю. Он пожал ей руку, поспешно вышел и бросился с крыльца к трамваю.
В окнах пушкаревской квартиры не было света. Остановившись, Николай подумал, что потратил на поиски лекарства полтора часа и не мог оставить его у себя до утра.
На стук показалась растерянная, повязанная платком Нина. Он подал ей порошки.
— Спасибо, Николай Павлович! Проходите.
— Как сын?
— Уснул. Да вы проходите. Спасибо вам.
В комнате было полутемно: Нина занавесила огонь платком, чтобы кроватка, поместившаяся между столом и шифоньером, оставалась в тени. На блестящей полированной дверце шифоньера лежала полоска света от щелочки плохо сколотого вокруг лампы платка. Николай наклонился над кроваткой и увидел черные волосы, красное личико и красное одеяло. Глаза ребенка были закрыты, он тяжело дышал. Николай обернулся и посмотрел на Нину.
— Так ты дай ему сульфидин.
— Пусть поспит немного, недавно уснул. — Нина отвернулась, вытирая глаза платком.
— Не плачь… Жив будет, — утешал Николай.
Нина, уже не стесняясь, заплакала громко, как при родном. Николай взял у нее порошки, положил их на стол.
— Устала? Отдохни… Я уйду…
Нина присела, обхватила спинку стула, положила на руку свою горячую голову и обрадовалась тому, что можно помолчать с закрытыми глазами.
Не снимая пальто, а только сбросив шапку, Николай стоял у кроватки. Только теперь он заметил рядом с нею еще один маленький столик и на нем фаянсовую чашку и ложечку. Он переложил туда порошки. В мыслях не было ничего ясного, все они казались какими-то путанными и никак не могли выйти за пределы полутемной комнаты, в которой он видел только красное от жара лицо мальчика, чужого сына. Он вспомнил, что соврал пожилой женщине, но не почувствовал ни стыда, ни смущения.
Нина задремала, сидя на стуле. Белый пуховый платок свалился с головы и лежал у ног. На одно мгновение Николаю показалось, что это сидит Надя… Он хотел было поднять платок и положить ей на колени, но, опомнившись, тихо вышел в коридор, спустился по лестнице, закурил и пошел по пустынной темной улице.
От востока через все небо в серых рыхлых тучах была прорыта яркая синяя полоса с одинокой, но крупной звездой на западе.
Николай чувствовал, как растет его раздражение против Нади. Он знал, что она ни в чем не виновата, верил, что любит его. Но ее признание мешало ему жить спокойно, мешало любить, относиться к ней с чистым сердцем. Только одно — только появление ребенка могло бы вернуть прежнее. Так казалось ему теперь. Но едва он подумал об этом, как вспомнил, из-за чего произошла их размолвка… Обида и раздражение опять охватили его.