Гора Орлиная
Шрифт:
Но если все так несчастливо сложилось, то почему он не решается на последний шаг? На свете столько хороших женщин. Нет, Николаю и до сих пор кажется, что есть женщина, рожденная именно для него. Сумей найти ее, отличить среди многих. Но мир безнадежно велик и найти нелегко. Оттого все тревоги, все несчастья. Проходят годы — и вдруг выясняется: ошибка… Может быть, с ним случилось то же самое? Погодите! Разве он не любит свою жену? Любит… В том-то и дело, черт возьми!
Не хотел, не мог Николай идти домой даже теперь.
Без особых раздумий направился он в цех, к людям…
По дороге в Тигель произошла неожиданная встреча: в коридоре вагона Надя столкнулась с Софьей Анатольевной, Они давно не виделись,
— Я уезжаю в Уралоград, к отцу, — сказала она и усмехнулась. — Не хочется, чтобы у вас осталось дурное впечатление обо мне. Возможно, когда-нибудь ваш муж скажет вам, что я пыталась ему понравиться. Так это правда… Но из этого ничего не вышло. Я не боюсь признаться. Теперь мне все равно. Конечно, если бы я знала, что мы когда-нибудь с вами встретимся, то не стала бы затевать подобного разговора. Я, — тут Софья Анатольевна снова усмехнулась, — не пришлась по вкусу… Он любит вас. Не знаю, достойны ли вы?.. Впрочем, это уже не мое дело. — На лице ее скользнула улыбка не то снисхождения, не то легкого презрения. — Конечно, вы считаете меня дурной женщиной. Чувствую.
Надя пожала плечами.
— Оцените хотя бы мой поступок. Не всякая сказала бы вам такую правду. Это, кажется, достойно благодарности. — Софья Анатольевна с нарочитой беспечностью проговорила: — Прощайте!
Эта нелепая встреча припомнилась Наде в Тигеле, когда она шла вместе с машинистом Локтевым в трест на совещание. Настроение было самое неопределенное. В знакомом пруду отражалось вечернее небо. Отражение было расплывчатым, стертым, вода почти одного с небом цвета, только в дальнем конце пруда тянулась светло-серая холстина воды, чешуйчатая от ряби. От неясности, стертости отражений все вокруг казалось несколько серым — не то скучным, не то грустным… Вот она вдалеке, часовенка или башня на горе Недотроге, а дальше Рудничная гора — основа старинного Тигеля. Вот они вдоль пруда, еще голые, по-весеннему неловкие тополя. Надя помнит, как тогда, в первый приезд, она разглядывала город с высокого леоновского двора. Ей стало грустно от одного воспоминания об этом дворе. Она припомнила каменные плиты у порога, раскидистый тополь, радостный огонек под ним, медный, блестевший на солнце таз, осколки сахарницы, густую малиновую пенку — причастие вареньем, вспомнила Марию Петровну, бойкую хлопотунью в синем платье, перепачканном ягодой, и попыталась представить живое, доброе лицо восковым… «Я должна посмотреть этот двор», — решила она.
— Пойдемте сюда, я знаю короткую дорогу, — предложила Надя Локтеву. — Пойдемте!
Разговаривая, они свернули в узкую улочку и стали подниматься на вершину пологого холма. Вдоль забора бежал едва заметный в зеленой траве ручеек чистой родниковой воды. По другую сторону начинался такой же длинный забор, оплетенный хмелем. Но хмель еще не был зелен, его желтые узловатые стебли пока не украсились листочками, и сквозь щели в заборе Надя издали увидела знакомый дом под красной железной крышей; листы железа были кое-где приподняты, видимо, мартовскими ветрами, да так и забыты; увидела тополь и пошла быстрее. Локтев удивился ее скорому шагу и едва поспевал за ней. На вершине холма Надя остановилась и посмотрела через деревянную решетку калитки на дорожку, ведущую к дому, на каменные плиты у порога, на постаревший тополь, обронивший еще с осени несколько листьев на край крыши. От дерева к забору была протянута веревка, в окне за цветами мелькнуло чье-то лицо, затем на пороге появилась молодая женщина и, посмотрев из-под руки на Рудничную, снова скрылась за дверью. Почти все было здесь чужое. И особенно удручала бельевая веревка в этот ветреный облачный день. Но Надя смотрела и видела совсем иное в этом дворе и вдруг, опомнившись,
Тягостное чувство захватило ее, и она уже не могла справиться с предательским комочком в горле, глаза ее затуманились, и слезы покатились по щекам. А Локтев, засмотревшись на город, ничего не замечал до тех пор, пока Надя не вытащила платок, чтобы вытереть глаза, и только тогда спросил:
— Что с вами, Надежда Васильевна?
Она не отвечала и все смотрела через калитку в старый леоновский двор, который никогда уже не будет таким, каким был когда-то, потому что прошло время, и жизнь идет по-новому. Но остались чувства, остались воспоминания… Если бы еще не это голое дерево, не этот сухой, не успевший зазеленеть хмель, не этот пустой пока огород, может быть, она и не заплакала бы…
Но зато теперь она знала, что должна делать.
Николай ждал Алексея Петровича. Мастер обходил узлы и выяснял, все ли сборщики обеспечены деталями. Сегодня вечером, в связи с новым правительственным заданием по выпуску танков, собирался партийный актив.
Открылась дверь, вошла Надя.
Николай поднялся из-за стола и, пряча глаза, растерянно спросил:
— Из Тигеля?
— Да… Извини, но я пришла поговорить с тобой.
— Можно бы и дома… — нерешительно произнес он, чувствуя, что его начинает лихорадить.
— Ты дома не бываешь. — Надя бросила взгляд на диван, на скомканное одеяло, на грязную подушку. — А поговорить надо… в последний раз…
— Неудобно здесь, — предупредил Николай хмуро. Тревога его нарастала. — Алексей Петрович зайдет.
— Пускай послушает, мне таить нечего… Что происходит с нами?
— Ничего особенного…
— Ты говоришь неправду! — Надя умоляюще посмотрела на Николая. — Это последний разговор… Мне тяжело, понимаешь?
Николаю становилось не по себе, тревога перерастала в тягостное, тоскливое чувство. И, казалось, невозможно было избавиться от него. Что бы ни говорили, а ревность все-таки есть. Он не стыдился этого чувства. Ревность всегда в тени любви. Но как сказать об этом?
Поняла ли, почувствовала ли Надя ход его мыслей, но она вдруг спросила прямо:
— Ты меня любишь?
— Зачем ты спрашиваешь?
Губы ее дрогнули. Она посмотрела ему в глаза взглядом до конца открытым и скорбным, еще обиженным, но уже прощающим, сказала:
— Ты… ты меня не любишь.
И, не закрывая лица, заплакала.
Он окончательно растерялся.
— Вытри слезы… вытри! — бормотал он. — И не выдумывай всякие глупости.
Она последним усилием воли сдержала слезы.
— Если бы ты знал, что такое любовь! — Она помолчала. — Любовь это когда… когда за поездом по шпалам бегут!
— Куда же мне бежать, если ты рядом?
— Ты еще смеешься! — крикнула Надя. — В чем я перед тобой виновата? В чем? — И отвернулась. — Я так боялась этого тогда, так боялась…
За дверью послышались чьи-то шаги.
Надя торопливо сказала:
— Если я не узнаю этого завтра, я уйду, уйду совсем… Я не могу так жить.
И она вышла.
Николай встревоженно посмотрел ей вслед.
Вечером в клубе, на собрании партийного актива, прохаживаясь по фойе с Черкашиным, он вспомнил давние годы и признался Александру Николаевичу, что когда-то принял его за врага.
Черкашин горько усмехнулся.
Николай взял его за локоть, обеспокоенно спросил:
— Вы меня понимаете?
Еще бы! Он отлично понимал. Если бы Леонов не относился к нему теперь хорошо, то не сделал бы подобного признания. Это ясно. И все же усмешка была горьковатой.
В фойе было шумно. Говорили о фронтовых сводках, о новом приказе Государственного комитета обороны, о заводских делах, старались пробиться к щиту, на котором висели портреты лучших людей, написанные художником Токаревым.