Гораздо тихий государь
Шрифт:
Федор вернулся домой, когда никого из чужих уже не было. Янину он застал в каморке, чем-то очень расстроенную.
— Нинушка, свет мой! — засуетился постельничий и, приблизившись к женщине, выпятил до последней возможности грудь. — Да ежели кто забидел тебя, своими перстами удавлю лиходея!
Полонянка искоса взглянула на запетушившегося господаря. «Витязь тоже — пугало воронье!» — подумала она и нежно обняла Федора.
— Не забидели меня, а жалость выела сердце мое… Не можно мне боле терпети.
Осторожно подбирая
— Истинно, истинно, — временами поддакивал он и дремотно щурился. — Колико мы с чистым сердцем твоим добрых дел сотворим!
Однако, услышав про Савинку, сразу потемнел.
— Не сказывай про него. Грех непрощеный и слышать мне, постельничему государя царя, имя смутьяна богопротивно.
Всю ночь Ртищев не спал, прислушиваясь к сиротливым вздохам и сдержанному плачу полонянки. Покоренный слезами, он много раз вскакивал с постели, готовый сдаться, но у самой двери останавливался, гневно сжимал свои детские кулачки.
— Нет! Негоже постельничему государеву быть заступником смердов-смутьянов.
Чтобы избежать встречи с Яниной, Федор на рассвете уехал в Кремль. Царя он застал в крестовой за утреней. Стоявший у двери Босой догадался по лицу Ртищева, что с ним приключилось что-то недоброе.
— Кручинишься, Федя?
Постельничий безнадежно махнул рукой.
— Ты бы хоть, прозорливец, улещил Янину. Смертью умрет она от сердца доброго своего.
Встревоженный Васька, не дожидаясь трапезы, отправился в Конюшенный переулок, в усадьбу Ртищева.
Ночью, прежде, чем идти спать, прозорливец, запыхавшись, ворвался в цареву опочивальню.
— Ходит, Алексашенька!
— Кто ходит? — испуганно откликнулся царь.
— Сень дерзновенного ходит в покоях твоих!.. Чуешь? Как отроки иудейские… Звон, зри… Ходит и держится перстами за ангельское крыло.
Алексей попятился к красному углу. Откуда-то сверху тяжело пополз на него чей-то сдавленный голос.
— Ради для Рождества Господа нашего Исуса Христа, я, ангел Господень, внял покаянной молитве раба Божия, бившего тебе, государь, челом смерда сиротствующего.
Царь опустился на колени и в страхе прислушался к исходящим с подволоки словам.
— Помилуй же, помазанник Божий, раба того! Внемли ему, — заклокотало где-то в подполье и стихло.
Босой стал на четвереньки и подполз к государю.
— Чуял ли?
— Чуял, — перекрестился царь. — Токмо как же мы противу Соборного уложения руку поднимаем?
Васька раздраженно брякнул веригами.
— Упамятовал ты, Лексашенька. Не противу Уложения восстал смерд, а челом бил на господарей.
— Вот то-то же сказываем и мы, — приободрился царь. — Потому доля черных людишек сполна обозначена в Уложении.
Васька поморщился, сплюнул, и отполз к двери.
— Ползут! — рявкнул он и отчаянно замахал руками, телом
Алексей вскочил с колен, обеими руками ухватился за крест.
— Свободить! Тотчас же свободить холопа того!
Глава XVII
Босой, узнав о приезде Новгородского митрополита, смутился. Упрямый и властолюбивый Никон, не останавливавшийся ни перед чем, чтобы добиться задуманного, был единственным среди ближних царя, с которым нужно было держать ухо востро.
И доподлинно, Никон не шутил. Он крепко обдумал, к чьей стороне примкнуть: к ревнителям ли старины или к Никите Ивановичу Романову, Ордын-Нащокину, Ртищеву и другим поборникам новшеств, и решил, что силы — на стороне преобразователей.
Больше всего Ваську страшило, что Никон может добиться патриаршего стола. Он не сомневался в том, что все будет тогда кончено. Строптивый «мордовский сын» не допустит, чтобы кто-либо делил с ним власть и влияние на царя.
Прозорливец старался быть почаще подле Алексея, вмешивался в каждую мелочь, пугал Алексея, по ночам рассказывал о злых кознях Никона и сношениях его с иноземцами. Государь давал обетование порвать с митрополитом, клялся в любви своей к Ваське, но продолжал действовать так, как хотели того ближние бояре и Никон.
В утро, когда митрополит явился к царю, Босой ушел из Кремля. Царь встретил Никона у двери соборной палаты и, дружелюбно улыбаясь, подошел под благословение.
— Не тебе от меня благословением благословляться, но мне вместно молить заступничества твоего перед Господом, — льстиво поклонился митрополит, но все же возложил руки на голову государя.
Ближние выстроились вдоль стены, у брусяного взруба. Усевшись в дубовое кресло, украшенное двуглавым орлом, царь милостиво указал ближним на лавку.
Никон любопытно огляделся и, отставив палец, пересчитал окна в нижней части стены.
— Яко двенадесят колен Израилевых, и двенадесят окон в соборной твоей, государь, — одобряюще покачал он головой и перекрестился.
Алексей удивленно оттопырил губы.
— А мне и невдомек сие.
— Сии же верху стены три окна, — продолжал Никон наставнически, — суть Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святый.
Лица ближних засветились восхищением перед мудрым толкованием митрополита.
— Доподлинно, мудр ты, и во всякой вещи знаешь доброе толкование, — похвалил государь.
Нащокин, пользуясь случаем, приподнялся с лавки.
— Мудр и праведен митрополит и несть мужа на Руси, кой блюл бы так ревниво благодать Христову, как он.
Густые брови Никона встревоженно насупились.
— Превыше и умственнее меня Иосиф, патриарх московский.
Никита Иванович фыркнул в кулак.
— Превыше главою, а разум, сдается, давно в вине утопил.