Горб Аполлона: Три повести
Шрифт:
И всё стихло. Тишь. Молчание.
— Где ты теперь? Как там под землёй? Что же там после конца? Кем воскреснешь ты?
Но ветер промелькнул всё перемешал и. унёсся. И нет никаких звуков в ответ.
Оглядываюсь назад и за спиной вижу стоящую перпендикулярно к небу. точно такую же чёрную базальтовую плиту, всего в двух метрах, и на ней надписаны строфы кириллицей. Подхожу ближе. и удивляюсь. Это твой, Игорь, антипод — Миша Крепс нежный и добрый мой друг, лежит под своими стихами. Твой сосед по вечности, у которого не хватало эгоизма, и потому, наверно, таланта. Аполлон с горбом и Аполлон без горба в трёх шагах друг от друга, придавленные навеки одинаковыми чёрными глыбами. Оба в иных эмпиреях.
В
Может быть припомните тот вечер, как однажды у нас в саду Миша шагнул прямо в бассейн, не отличая воды и земли, когда читал вслух стихи И. Б.. Это погружение в воду случилось как раз после обращения поэта к Марии Стюард. Миша произнёс слова: «для современников.» — плюх в бассейн — и ничего не слышно кроме всплеска брызг, и ничего не видно кроме кругов, растворяющихся на воде. Миша исчез под водой бассейна вместе с книгой и стихами. Через мгновение появившаяся Мишина голова выкрикнула окончание фразы: “...Была ты блядь!» Отфыркивается, и слово «блядь», причмокнутое губами и обрызганное Мишиной ладонью, отскакивает от воды и несётся по огородам и соседям. Была или не была?
Все согласились, что поэты красиво обставляют свои падения.
И когда тем же вечером собрался выкупаться в бассейне «трёхмерных пространств нарушитель» — Г. Ш. и уже подошёл к ныряльной вышке, то ты, Игорь, громко призвал:”Всем надеть презервативы!». «Нарушитель» оценил шутку усмешкой и прыгнул в бассейн. «Нарушитель» давно там с вами, «жизнь свою, как исписанный лист, в пламя бросивший.» Он, видно, не следовал твоему совету, нарушая пространства морали, и быстро стал небожителем. А стих И. Б., ему посвящённый, остался в нашем пространстве.
Вспомнил ли ты, Игорь, как добрый Миша тебя, меня, Эру ещё нескольких человек, отъезжающих в другие страны, стал обучать английским слогам, и как ты прикинулся, что первый раз услышал английские буквы, и что ты никогда не учился иностранной азбуке. И хотя и в школе и в институте ты занимался английским бормотанием, но тебе хотелось это скрывать, чтобы в сравнении с начинающими с алфавита быть гением. Миша и все в группе были потрясены твоими фантастическими способностями. Ты вытворял такое, что казалось, должен был бы по приезде в Америку писать выше Шекспира. Ты насыщался своим превосходством над тупицами, а не обогащением своих знаний. И так всегда. Перейти на другой уровень обучения, значило потерять это смешное утешение, а тебе лучше слыть, чем быть. Миша тогда довольно быстро получил разрешение на выезд, и твоё английское царение закончилось. Как ты там слывёшь? На каком языке общаешься?
Уже в Бостоне, после нескольких лет в Америке, вы с Мишей встретились. Мне жаль, что потерялась Мишина пародия на посетителей нашего «салона», и помню только, как он тебя назвал «француз из Японии».
А как ты возил к Мише читать свою английскую пьесу? (Про твою пьесу я не буду ничего тебе говорить.) Сразу при входе в Мишин дом ты сказал: «Я отпустил свой лимузин, у вас улица слишком узкая, дома друг на друге, и лимузину нельзя было развернуться.» Ты шёл пешком. потому что весь был взмыленный. и у тебя не было в то время машины… Миша посмеялся над твоим пусканием пыли в глаза.
Теперь в этой форме существования между вами на лимузине и правда не развернуться. не вернуться в другое измерение ни по каким улицам. И даже пройти не просто. И не придёте вы ко мне посмеяться и поговорить о судьбе и времени.
Я попятилась и. качнувшись, наткнулась на других.
«Прохожий, остановись!
Я тоже была, прохожий!»
Эти строчки из юных стихов Марины Цветаевой пришли на ум, имитация разговора «из-под земли» мёртвой с живым, а у нас наоборот.
Любви много на памятниках, есть такие безутешные. трогательно–манерные, письменный фольклор. В надписях на надгробьях. оставшиеся оставляют свою любовь, не успев сказать при жизни ласкового слова. Я давно убедилась, что для мёртвых больше делается, чем для живых.
“...он мучит близких, а нежность дарует стихам» — некрологическим эпитафиям.
Тут ни по уму, ни по доходу не определить счастливых и несчастных, врагов, скряг, добряков, казаков, святых, разбойников. Все уживаются с соседями и с тишиной.
И все молчат. Наша вселенная глухонемая. Куда-то исчезли все звуки.
Всё это не в новость.
Прошлогодние сухие листья встревожено шебуршались по голым могильным надгробьям. Вдруг ветер переменился и подхватил охапку из них, пронёс мимо чёрного диментовского базальта, мимо моих зелёных ботинок, мимо звезды Давида и бросил в диабазовой ложбинке, выстилая для кого-то ложе.
Подошла к тебе по второму кругу, чтобы сказать на прощание, что с той поры как тебя не стало здесь всё та же жизнь: повсюду сраженья, разводы, сплетни, газеты, вещи, боги, любовь. Всё та же жизнь с разговорами о перепутанном добре и зле, с горькими и сладкими пареньями, утратами и надеждами. Всё также много глупцов и мало мыслящих. Казалось бы люди теперь, имея интернетный доступ ко всему, проникая всюду, куда не имели доступа никакие знатные эпохи, должны облагораживаться, возвышаться, приходить в сознание, мы же скуднеем, мельчаем, разбегаемся назад в бессознательность, в бессмысленность, в хаос. Не на твоё ли колесо я лью водичку?
И всё равно я хочу верить, что эта жизнь, дорогой Игорь, продлевается любовью. без нас и после нас.
Сейчас я ухожу в свои дела, в свою жизнь, в мир, где приходится и любить и бояться, веселиться и плакать.
Тебя оставляю в безмолвии. Когда-нибудь я приду опять .
ЗАПИСКИ ИЗ ВАНДЕРВИЛЬСКОГО ДОМА
Моей матери Вере Киселёвой
Кто бы мог подумать, что я окажусь в Америке! За границей я ни разу не была, хотя с детства мечтала побывать в сказочных таинственных странах, ещё тогда, когда снежными зимними вечерами сёстры читали мне сказки, и потом в молодости, когда ночами восторгалась французскими романами и вместе с героями бродила по волнующему Парижу. И вот только в семьдесят лет мне удалось выехать. Неведомая и загадочная американская жизнь и я — представитель доживающего русского поколения.
Дочь намного раньше меня уехала в Америку и письма писала. Уговаривала нас с отцом переезжать, но мы и думать не думали, и ни в какую не хотели насовсем уезжать на чужбину. «Не под чужими небесами…» — как писала Ахматова — «Не с теми я, кто бросил землю на растерзание врагам», и как пели в наших песнях: «Не нужен мне берег турецкий…» Конечно, навестить родных и посмотреть Нью–Йорк, Рим, заграницу было привлекательно, но нам отказали в визе, сказав, что нас выпустят, если мы оставим Россию навсегда, без возврата. Как покинуть то, что любишь? Всё бросить, родных, друзей, людей, с которыми прошли весь путь — от весёлых патриотических возбуждений и надежд до полного падения коммунистических иллюзий. Ведь мы сроднились со всем своим поколением, со всем что переживала Россия, то переживали и мы. Вместе со всеми я встречала и переживала ужасные и грандиозные события второй мировой войны, блокаду, очарование Сталина и разочарование в нём. И первый спутник, и весь Космос, и падение Союза. Я любила свою родину, находила во всём только позитивное, и другого я ничего не могла представить.