Горбатая гора (сборник)
Шрифт:
— Мы как-то летом вместе пасли овец на Горбатой горе, — сказал Эннис. Каждое слово давалось ему с трудом.
— Помнится, Джек говорил, что это его любимое место. Я-то думала, что он просто хотел напиться, когда так говорил. Поехать туда и выпить виски. Он много пил.
— А его родители все еще живут в Лайтенинг-Флэт?
— Да. И вряд ли уже куда-нибудь переедут. Я ни разу их не видела. Они даже не приехали на похороны. Свяжитесь с ними. Я думаю, старикам будет приятно, если желание их сына будет выполнено.
Лорин, без сомнения, разговаривала с ним очень вежливо. Но ее чуть слышный голос был холоден, как лед.
Дорога на Лайтенинг-Флэт
На почтовом ящике было написано: «Джон Си Твист». Ранчо оказалось маленьким и бедным, настоящее раздолье для мясистого молочая. Скотина паслась слишком далеко, чтобы определить ее состояние. Издали можно было различить только породу. Фасад крохотного — всего на четыре комнаты: две на первом этаже, две на втором — оштукатуренного домика украшал портик.
Эннис сидел за кухонным столом напротив отца Джека. Мать Джека, крепкая женщина, двигавшаяся так аккуратно, словно боялась, что у нее разойдутся швы после операции, спрашивала гостя:
— Выпьешь кофе? Хочешь кусочек вишневого пирога?
— Спасибо, мэм. Я бы с удовольствием выпил кофе, но никакого пирога мне сейчас не хочется.
Старик молчал, сложив руки на клеенчатой скатерти и сверля пришельца злым понимающим взглядом. Эннису он показался «крепким орешком». Эннис смотрел и не узнавал Джека ни в одном из родителей. Он глубоко вздохнул.
— Мне ужасно жаль Джека. Даже не передать, как мне его жаль. Я приехал, чтобы сказать, что если вы согласны отправить прах Джека на Горбатую гору, как, по словам его жены, он сам того хотел, то я с радостью это сделаю.
Повисло молчание. Эннис откашлялся, но не произнес больше ни слова. Тогда заговорил старик.
— Вот что я тебе скажу. Я знаю, где Горбатая гора. А он сам думал, что слишком хорош, чтобы быть похороненным на семейном кладбище.
Мать Джека, проигнорировав слова мужа, сказала:
— Он приезжал домой каждый год. Даже после того, как женился там, в Техасе. Он приезжал на недельку, чтобы помочь папе на ранчо, починить ворота, покосить, и все такое. Я сохранила его комнату такой, какой она была в его детстве, и, по-моему, Джек был рад этому. Если хотите, можете туда подняться.
— Никто тут мне не помогает, — злобно зашипел старик. — Джек все говорил: «Ах Эннис Дель Мар!» Вот, мол, однажды привезу его сюда, и уж мы-то приведем это ранчо в порядок. У него была какая-то дурацкая идея, что вы с ним переедете сюда, построите бревенчатый домик и будете мне помогать. Потом этой весной Джек нашел кого-то другого, кто собирался приехать с ним сюда, чтобы построить дом и помогать мне со скотиной. Какой-то там сосед, с ранчо неподалеку, в Техасе. Он собирался разойтись с женой и вернуться сюда. Так он говорил. Но ничего у него не вышло, как и все остальное, что Джек придумывал.
Теперь Эннис точно знал, как Джек умер. Это была монтировка. Эннис встал, сказав, что действительно хочет посмотреть комнату, и по дороге туда вспомнил, что Джек рассказывал о своем отце. Оказывается, сына, в отличие от отца, подвергли обрезанию, и он обнаружил это анатомическое отличие благодаря неприятному случаю. Джеку тогда было три или четыре года, и ему никак не удавалось вовремя добежать до туалета, успеть расстегнуть пуговицы, опустить сиденье и взобраться на него. Унитаз довольно часто оказывался забрызганным. Старик все время на это злился, а один раз просто пришел в ярость. «Господи, он напугал меня тогда до смерти. Сшиб на пол в туалете и выдрал своим ремнем. Я думал, он меня убьет. „Хочешь узнать, каково это, когда вокруг тебя моча? Я тебе покажу!“ — проорал он, снял штаны и дал струю, пока я весь не вымок. Потом он швырнул мне полотенце и велел вымыть пол, снять свою одежду и выстирать ее в раковине, вместе с полотенцем. Я все это время ревел как белуга. Но пока отец дул на меня из своего шланга, я заметил, что у него на конце есть кое-что, чего не было у меня. Я понял, что меня обрезали, ну, знаешь, как клеймят скот. С тех пор о том, чтобы наладить с отцом отношения, не было и речи».
Спаленка на втором этаже, куда вела лестница с неповторимым ритмом шага, была тесной и душной. Вечернее солнце заливало ее сквозь выходящее на запад окно, падая прямо на узкую мальчишечью кровать возле стены, освещая письменный стол в чернильных пятнах, деревянный стул и ружье в резном кожухе, висящее над кроватью. Окно выходило на гравийную дорогу, тянущуюся на юг, и Эннису вдруг пришло в голову, что за все годы, проведенные Джеком в этом доме, это была единственная дорога, которую он знал. Возле кровати к стене была приклеена старинная фотография из журнала с изображением какой-то темноволосой кинозвезды, у которой кожа от времени стала красноватого оттенка. Эннис слышал, как мать Джека внизу включила воду, набрала полный чайник, поставила его на плиту и невнятно задала старику какой-то вопрос.
Шкаф представлял собой крохотное углубление с деревянным шестом вдоль стены, его отделяла от комнаты выцветшая кретоновая занавеска. В шкафу висели две пары джинсов с заутюженными стрелками, аккуратно развешанные на проволочных вешалках, на полу стояла пара грубых ботинок, которые показались Эннису знакомыми. В северном углу крохотное углубление в стене образовывало небольшой тайник, в котором на длинной подвеске на гвозде висела рубашка. Он снял ее с гвоздя. Это оказалась старая рубашка Джека, еще времен Горбатой горы. На рукаве была высохшая кровь, кровь Энниса. В тот последний день в горах она фонтаном била у него из носа, когда Джек во время дурашливой борьбы и почти акробатических этюдов сильно ударил Энниса коленом. Джек бросился тогда останавливать кровь, которая спустя мгновение уже покрывала их обоих, рукавом своей рубашки, но это не помогло, потому что Эннис рывком вскочил с земли и одним ударом послал своего ангела милосердия на полянку с дикими цветами, куда тот и приземлился со сложенными крыльями.
Рубашка показалась ему непривычно тяжелой, и Эннис увидел, что внутрь нее была вложена еще одна рубашка, с рукавами, аккуратно продетыми один в другой. Оказалось, что это его собственная клетчатая рубашка, которую он считал давно утерянной в одной из прачечных: старая, грязная, с оторванным карманом и недостающими пуговицами. Так, значит, Джек украл ее, а потом аккуратно вложил в свою собственную, как вторую кожу: одна внутри другой, две в одной. Эннис прижал ткань к лицу и сделал медленный вдох ртом и носом, надеясь почувствовать легкий запах дыма, и горной полыни, и сладко-соленый запах Джека. Но никаких запахов не было, только воспоминания. Воображаемая сила Горбатой горы, от которой осталось только то, что он держал в руках.
«Крепкий орешек» все-таки не отдал ему прах Джека.
— Вот что я тебе скажу, парень, у нас есть семейное кладбище, и мой сын будет лежать там.
Мать Джека стояла возле стола и чистила яблоки острым зазубренным ножом.
— Приезжай еще, — сказала она.
Трясясь по разбитой дороге, Эннис проехал сельское кладбище, огражденное провисшей колючей проволокой, — крохотный квадрат, вокруг которого буйствовала степь. На некоторых могилах пестрели пластиковые цветы. Ему не хотелось думать о том, что Джек будет лежать здесь, в этой степи.