Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот
Шрифт:
Авторы нигде прямо не называли первую статью Крайнего основополагающей, - просто ссылались лишь на нее. А разыскивать полутысячный серенький сборничек с действительно основополагающей сабуровской заметкой - это никому не возбраняется.
"Самое трудное сделал ты"... А что осталось от теорий Сабурова-прежнего хотя бы в этой хранительнице бессмертного - советской энциклопедии? Постоттепельная любительница тихарить: родился, старинного дворянского, анархо-коммунистическая утопия - уф, довольно. А более искренняя предшественница начала 50-х? Родился, служил, бежал и - наконец-то грянуло: вульгарный механицизм, плоский эволюционизм,
Сабуров вспомнил, что так и не прочел последней перестроечной "Даугавы". Библиотекарша, интеллигентная кнопка, на трогательном носике которой распахнули крылья обширные очки, придающие ей сходство с бабочкой, всегда дает понять, что она тоже "в курсе".
– Про Заболоцкого?
– тон подпольной посвященности.
– Да, - вот она, объединяющая причастность к общему бессмертному корневищу!
– Приелось уже, - с милой гримаской сказала кнопка (очки придавали ей сходство с летучей мышью).
– Мне не приелось, - он старался говорить нейтрально.
– А мне приелось!
– почти выкрикнула она.
Особого рода тошнотный спазм в пищеводе безошибочно указал: подлость - но какая? Сказать "приелось" о человеческих страданиях, словно о кондитерских изделиях? Но это может означать лишь стилистическую глухоту...
Интересно вот что: он никогда не слышал от нее раздраженного "приелось" по поводу третьей части второй книги пятого тома эпопеи Евграфа Исидоровича Сидорова: "Парторг восьмого цеха еще с вечера..." Уж сколько посвященные упражнялись в острословии над творениями Леонида Ильича, а вот слова "приелось" ни разу не довелось услышать.
С чего бы это? Не с того ли, что творчество Брежнева и Сидорова позволяет снисходить и зубоскалить, а записки Заболоцкого и им подобные требуют сочувствия? Прежде самиздат давал тебе - чувство принадлежности к элите и фронде. Сделавшись легальным, он требует уже от тебя - и в полгода приелся! Есть отговорка: состраданием никому не поможешь - но как же ты сумеешь возненавидеть зло, если не будешь страдать от него? Какое корневище можно вырастить, если не воспримать как родных и умерших, и даже выдуманных?!
Тут Сабуров заметил, что к нему вернулась вибрирующая щекотка в нижнем левом веке. Он раскрыл журнальчик, стараясь не провоцировать тик миганием.
"Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Сутки за сутками... Стали отекать... Оглушенный ударом сзади... Лизать черные закоптелые сосульки..."
Сабуров ошалело оторвался от журнала и с надеждой (но и с величайшим недоумением) оглядел стены, столы, летучую мышку-выдавальщицу, - мир, слава богу, еще притворялся скромным и будничным. И ты еще хочешь внимания к хитроумным утонченностям твоего дара, когда поэт ошеломляющего таланта, погибающий от холода, завшивевший, слизывает копченые сосульки собственных испарений, карабкается на четвереньках по доске, как обезьяна, чтобы стать галочкой в каком-то государственном документе, - и небеса не покачнулись, и очки не дрогнули на милом носике этой летучей мышки. Вот чего стоит талант в этом мире!
И почему ты все еще торчишь здесь, как засидевшийся, докучный гость?..
На улице он бессознательно старался не наступить на какие-то длинные стержни, мельтешившие под ногами, пока не понял, что это тени чужих ног. Приходилось еще и пореже мигать, чтобы не возбуждать тик, пореже дышать, чтобы поменьше кололся невесть откуда взявшийся гвоздь, упершийся острием во внутреннюю сторону грудной клетки, пониже ключицы.
Сабуров лихорадочно высматривал в будущем хоть какой-нибудь просвет, но - непроницаемая мгла окружала со всех сторон. "Лида, Лида", - попытался он оживить себя, но - перед Лидой нужно было предстать уверенным, ироничным, а даже подумать было страшно о прикосновении к ободранной коже хоть какой-нибудь маски...
Хотелось, как псу, поскулить, уткнувшись в колени Хозяина - но у него есть только конура... Наталья - она и в охлаждении теплая... И Шурка вторая и последняя попытка Сабурова произвести на свет нормального человека - еще не утратил миссионерского порыва нести прекрасное в дворовые массы юных Сидоровых... И Аркаша уже два раза переоделся, придя из школы...
Ноги, пользуясь бесконтрольностью, сами собой принесли его в "горсад", к классицистской ротонде, где Лида бросилась ему на шею, доставив неведомым Натальиным доброжелателям маленькое, но вещественное доказательство. Не нарушая собственной оцепенелости, Сабуров подивился, что ротонда заполнена людьми. Вокруг были натянуты привычнейшие кумачовые плакаты - привычнейшими белыми буквами были выведены непривычнейшие вещи: "Многопартийность - залог демократии!", "За ненасильственную плюрализацию! Нет одной наилучшей идеологии, нет одной наилучшей нации! Миру нужна множественность!" Как же! Разнообразие - враг блаженной несомненности.
Сабуров вспомнил, что ротонда с ее ближайшими окрестностями отведена городскими властями под местный Гайд-парк, и вгляделся повнимательнее. На ступеньках ротонды, превращенной в эстраду, стоял человек в замшевой кепке с очень домашнего вида микрофончиком в руках, на колоннах были подвешены тоже очень домашние колонки, наделявшие всех выступавших сифилитической гнусавостью. Мертвенно бледный - самым живым на его лице был блеск очков, - оратор лихорадочно гнусавил по амбарной книге, с такою быстротой переворачивая ее страницы, словно на каждой из них было не больше двух-трех слов:
– Народу не нужна свобода - ему нужно равенство. Зажим рынка... Прямое следствие марксистско-ленинского учения...
Слушало оратора человек тридцать, не считая мамаш с колясками, которые, покуда дитя дремлет, готовы слушать хоть ангела, хоть аггела. Слушали с непроницаемыми лицами, опасаясь попасть впросак каким-нибудь невпопад выраженным чувством. Но когда оратор захлопнул книгу и, выкрикнув: "Нельзя верить никаким подачкам сверху!", ни на кого не глядя, быстро прошагал сквозь толпу - вслед ему поаплодировали.
Здесь же присутствовали два маленьких милиционера, но на них никто не обращал внимания, да и они ни на кого. В руководящей группе на эстраде Сабуров заметил мужественно седеющего Моржа, учившего его коллег питаться святым духом, - в нынешней терминологии биополем. Пара мужичков потешалась, как в цирке, виднелось несколько откровенно хулиганских физиономий.
– Что без мяса - без хлеба сидели, и то не бунтовали!
– горделиво гундосил смиренный старичок: съезди, мол, мне в рожу - только руки зря отобьешь! Но есть же и до сих пор святые, готовые распинаться перед тремя десятками невесть кого...