Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот
Шрифт:
Гвоздь отлично знал свое дело: он выскочил лишь тогда, когда Сабуров понял, что Шурка его обманул.
Шурка притащился через сутки еле живой и попытался улечься спать одетым. Аркаша бросился на него разъяренным зайцем:
– А ну покажи трубы!
Шурка попытался изобразить презрительный взгляд из-под закрывающихся век ("Под мента косишь?"), но с подчеркнутой медлительностью закатил рукав, и Сабуров, чувствуя ирреальность происходящего, увидел на раздвоенной вене у локтевого сгиба пять припухших воспаленных укусов какого-то ядовитого насекомого, автоматически отметив, что укусы образуют почти правильный пятиугольник: в детстве он многие часы провел в бесплодных усилиях нарисовать идеальным образом эту
Или распятия.
В ожидании чего-то окончательно ужасного Сабуров не заметил ни жесточайшей зимы, ни новой оттепели. Он перестал отчетливо различать сон и явь: увиденное во сне доставало тенью до следующей ночи. Тот день тоже начался под гнетом нового видения: он пытался выкроить лоскут кожи из послушного человеческого лица, спокойно подставляющего то лоб, то свежую щеку, то такой же свежий подбородок. Но кожа, чуть он протыкал ее ножницами, расползалась, а плоть под нею растекалась гноем. Он торопливо кромсал, соглашаясь на все более и более узкий островок, но в конце концов не оставалось ничего - а обкорнанная голова, истекая гноем, ждала, терпеливо моргая. Однако надо было что-то делать с тортом, который он испек - уже руки затекли держать его перед собой, шоколадный готический собор, - придется сдавать в пирожковую. Стол Колдунова, просторный, как стадион, был свободен, и Сабуров бережно опустил шоколадное чудо на его зеркальную поверхность. Рядом стоял колдуновский диван, тоже пугающе огромный (как всегда бывает во сне - все чувства, кроме удивления), а возле дивана - молодящаяся, буффонски вырядившаяся бабенка в ярко-зеленом платье с буфами во всех мыслимых и немыслимых местах, и Сабуров с неудовольствием вспомнил, что когда-то имел с нею интимные контакты на этом самом диване, и сейчас снова придется отрабатывать выданные авансы. Нужно хотя бы отвернуть лицо... И с такой не защищенной ни самолюбием, ни расчетливостью тоской воззвала душа: если бы это была Лида - прижаться бы и замереть... Но это и была Лида. Он недоверчиво посмотрел, на месте ли ее зуб, выказывавший легкое намерение сделаться пропеллером - зуб был на месте, очень крупный, закрученный буквально винтом, и он успокоился, и старался все теснее прижаться щекой к ее неудобной ключице, а она упорно отстраняла его, повторяя: "Но я должна тебе рассказать, я должна рассказать, рассказать", - и он со страхом увидел, что у нее искусанные губы. "Тебя изнасиловали?.." - догадался он и по охватившему его отчаянию понял, что это правда.
Сидорова лишь на днях благополучно завершила многомесячные интриги, чтобы получить медаль "Ветеран труда", и теперь разнюхивала, какие копеечные льготы положены ветеранам. "Я ведь ничего не знаю, другие как-то всегда все знают", - умиленно восклицала она. Ей ничего было не стыдно, поскольку все, что имели другие, было украдено у нее.
Люда рассказывала про режиссера местного телевидения, который облил себя бензином и поджег перед зданием телецентра (не такой паршивый трус, как Сабуров). На физиономиях колдуновского племени обозначилось недовольство: теперь еще сжигаться вздумали! Но лишь Адольф самодовольно прочел отходную: "Нервы слабые".
"Жив-отное..." - чуть не простонал Сабуров и зажал уши изо всех слабых сил. Голова наполнилась гулом, как пустой ангар, перед глазами предстали искусанные, вздувшиеся Лидины губы...
Поспешно вынырнул на поверхность. Оба исчадия продолжали извергать нечистоты. Хруцкая была еще переносимее, оттого что ненавидела свободу и доброту лишь из трогательного и такого человечного страха за собственные кишки. Супругу же ее, в отличие от простодушной свиньи, было небезразлично, где гадить - он любил именно в неохраняемом (вернее, охраняемом государством) храме Духа в каждом уголке оставить свой уютно свернувшийся кал.
– Каждый человек может написать картину или роман, и мы не против пожалуйста! Только ты должен помнить, какому классу это выгодно.
– А лирическое стихотворение кому выгодно?
Гул в ушах, искусанные Лидины губы. А на поверхности визг циркулярной пилы:
– Мне свобода, свобода нужна!
Адольфу - свобода?.. Сабуров окончательно разучился расслабляться, и потому с ним едва не случился детский конфуз.
– Чего прибалты сделали для социализма?! Я хочу свободно ходить и по Эстонии, и по Литве, и по Грузии!
Сидоров-Тифлисский (Сидоров-Виленский, Сидоров-Ревельский)...
– В Прибалтике русских не любят, - наябедничала Хруцкая.
– Увидят, что русский, и два часа не обслуживают.
А вот Сабурова и в России по два часа не обслуживают. В России не любят русских.
– Теперь уже и русские заныли, - Адольф заскулил, как на паперти: Ах, наш регион столько всего производит, а мы ничего... Запомни: нигде ничего твоего нет - есть государственное!
В Сабурове снова все подобралось, и несколько жалких капель, которые ему удалось выдавить из себя, не принесли удовлетворения. И гвоздь мешал корчиться с должным усердием.
В библиотеке Сабуров перелистал пяток последних номеров журнала, возглавляемого Крайним. Статьи по теме, открытой Сабуровым, двинули косяком. Но ссылались лишь на Крайнего.
Люда ждала его у выхода под каблуком Ньютона. Из-за крайне неприятного ощущения в мочевом пузыре любезность требовала от Сабурова огромных усилий. Поэтому Люде пришлось принять оправдывающийся тон: "надо что-то менять", "по принципу личной преданности", "перевыборы", путалась она в типовой прогрессивной фразеологии.
– Они выберут Колдунова, - сказал Сабуров.
– Они всегда будут выбирать ему подобных.
– Так а зачем тогда демократия?..
– Демократия не может превратить дурака в умного, а жулика в честного - дай бог, чтоб можно было хотя бы жить, не спрашивая у них дозволения.
Он едва скрывал досаду - мочевой пузырь не тетка.
– Я ведь не о деньгах, не о ставках, - принялась оправдываться Люда.
– Мне нравится работать с талантливыми людьми - вот с вами я готова работать хоть сутками.
Сабурову хотелось одного: свернуться где-нибудь в укромном уголке, как издыхающий пес. Но почему она готова работать "с утками"? Он восстановил в памяти ее слова, и что-то расслабилось внутри: еще крупинка ласки - и он сможет.
Таяло небывалым для марта образом, но он не выбирал где посуше. Чем хорошо отчаяние - не нужно заботиться о навязанном тебе теле: мокнет оно или сохнет - тебе-то что за дело.
Среди асфальтовой проплешины валялись клочья мокрой драной шубы: два года назад здесь задавили собаку. На черном от влаги нагом дереве, среди по-свойски расположившихся гомонящих воробьев озадаченно восседал, словно сам смущенный своей диковинностью, зеленый попугай, крючковатым носом напоминающий товарища Сталина в исполнении артиста Закариадзе.
– Он же погибнет!
– жалобно охнула Люда и, подобрав сломанную ветку, потянулась с нею к нему: - Иди сюда, глупый, ты же замерзнешь, ты на них не смотри, они местные, привыкли, цып, цып!
Но попугай, если даже и умел говорить, то понимать отказывался - лишь подозрительно косил, будто в Потсдаме или в Политбюро.
Люда безнадежно опустила ветку и неожиданно призналась:
– Мне кажется, и вы на него похожи.
Сабуров хотел сострить, но вдруг, увидев себя посторонними глазами, почувствовал острую до слез жалость к себе - диковинной заморской птице среди обвыкшихся жизнерадостных воробьев. Это конец, внутри тебя должен царить стальной закон правоверного сталинизма: не помнить о потерях они слишком ужасны, только о достижениях - мужество рождается из жестокости.