Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот

Мелихов Александр

– Извините, мне нужно кое-куда зайти, - сдавленным голосом проговорил Сабуров и поспешно, пока не пролилось через край, зашагал к нагим ивам, склонившимся над речкой Вонючкой. Проклятая жалость: он уже испытывал неудовольствие, набирая в ботинки раскисший снег. Вместе с физическим облегчением Сабуров почувствовал, что против Лиды у него уже не осталось ни обиды, ни настороженности: прижаться бы - и больше ничего-ничего-ничего не надо.

Хуже того: явилось чувство, что в его жизни еще может произойти что-то хорошее, а боль ломающейся надежды куда мучительнее монотонной безнадежности, когда хочется одного: только бы поскорей. Рано или поздно гибель ждет на всех путях, душевное здоровье в том и заключается, чтобы не видеть правды. Учись у них - у хряка, у коровы, - глядишь, и поверишь, что не все

еще погибло, что еще блеснет любовь улыбкою прощальной, и Аркаша из никчемного неврастеника сделается энергичным Сидоровым, и Шурка выкарабкается в Сидоровы - в сущности, он после того и срывался-то всего один раз... (Сабуров теперь заходил за ним в школу, спасая его и от его собственных страстей, и от недругов: ему было никак не выпутаться из каких-то темных делишек. В тот раз Сабуров так и не дождался его на остановке - кажется, была зима? Да, все время приходилось оттирать щеки - и ближе к полночи, забыв и гордость, и стыд, он отправился на розыски. В мигании разноцветных огней дискотеки было еще больше новогоднего, чем на кладбище, но Сабуров из-за болезненно обострившейся склонности слышать лишь слова запомнил только выкрик распорядителя: "Этот танец мы посвящаем писателю Юрию Бондареву, уверяющему нас, что советская молодежь вымрет от спида. Итак - спид во время чумы!" В прыгающем скопище Сабуров разобрал лишь одно: все они не Шурка. Шурка явился под утро, несколько раз ужаленный возле подмышки, сидел полуголый на тахте, уронив голову. Наталья цепенела за столом, время от времени тихонько постанывая, будто во сне, а Аркаша, стремительно прошлепав из постели босыми ногами, вдруг принялся трясти Шурку за шею ввиду отсутствия лацканов жалко напряглись прыщавые мускулешки толщиной в палец: "Ты понимаешь, что ты сволочь?! Понимаешь или нет?!" - на что Шурка тяжело кивал мотающейся головой и соглашался, еле ворочая языком: "Понимаю. Сволочь. Убей меня - спасибо скажу", а потом побрел в ванную и затих.

– Он что, трубы коцать вздумал?!
– минуты через две возопил напряженно прислушивающийся Аркаша (тоже где-то набрался этих гнусных словечек), и Наталья, сорвавшись с места, затарабанила в дверь: "Саша, немедленно открой! Ты слышишь? Шурик, ради бога, умоляю!.." Шурка перед мольбами не устоял. В раковине валялась окровавленная бритва, действительно опасная, приберегаемая Сабуровым на черный день, а с Шуркиного запястья, распоротого вдоль и трижды поперек - шнуровка на мяче, - лилась жирная струйка крови).

Однако сейчас Сабурову верилось, будто, встречая Шурку на час раньше, можно предотвратить беду. Хотя беда, разумеется, в Шуркиных желаниях, а они не переменятся, если его даже в сортир сопровождать с револьвером, и однажды к нему снова подойдет какой-то ублюдок, которому он "до фига хорошего делал", и великодушно предложит вмазаться джефом, и у него "все кишки перевернутся" (они у него переворачиваются уже и от запаха лыжной мази), и он в отчаянии пойдет за ублюдком, чувствуя себя последней сволочью и погибшим человеком...

Но в данный момент даже новая сабуровская теория не представлялась такой примитивной, как в минуты (месяцы) упадка. Сабуров с большим опозданием залюбовался, как результаты, полученные разными путями, вкладываются друг в друга, будто ключ и замок, изготовленные в разных странах так и чуешь, что тебе удалось дотронуться до каких-то божественных тайн. Но увы: теория только привела к прозрачной схеме то, что ему и раньше было известно. Он излишне, может быть, четко разделил смертное (шкуру и кишки) и бессмертное (наследуемое), и тем самым разделил принудительное (механическое) управление поступками и органическое управление желаниями. Внешние запреты, показал он, не уничтожают желаний, а лишь придают им извращенную форму. Чувствами же можно было управлять при помощи автоматических ритуалов и при помощи отзывчивости на чужие чувства. Остроумно было только доказательство, что система, управляемая при помощи ритуалов и табу ("принципов" и "святынь"), оказывается неустойчивой, распадающейся при деформациях и обновлениях, а система, скрепленная взаимной отзывчивостью, способна бесконечно расширяться и обновляться.

Самосовершенствование невозможно, ибо добро люди взращивают только друг в друге, свободно отзываясь на чувства друг друга. Уничтожая свободу хотя бы и с целью воспрепятствовать злу, тем самым уничтожаешь единственный источник добра.

"Зло заключается не в наших поступках, а в наших желаниях, и оттого не может быть уничтожено насилием, а только добровольным откликом на чужую боль. Теперь я еще более одинок среди людей, поголовно верящих, что если отрубить человеку руки, он утратит и любовь к воровству".

Но увы - пора вдохновенья, которое не продается, миновала - настала пора угождать клеркам, разбивать статую на части и сбывать руки в один, ноги в другой, глаза в третий журнал, да еще и сами эти обломки нужно загримировать под конвейерные изделия тамошних вождей. А издать книжкой, как только и следовало бы - так без одобрения Колдунова в издательство нечего и соваться. Его статью не станут и рассматривать без рекомендации какой-то казенной конторы: без этого даже записку в бутылку не сунешь,

А тем временем у Сабурова начинало брезжить подозрение, что в человеческих отношениях наука исчезает тогда, когда появляется возможность считать. Его духовная утроба сама собой вынашивала планы какой-то невиданной книги, синтезирующей науку и искусство, формулы и метафоры, причем место числа должно было занять впечатление, которое невозможно резюмировать числом либо аристотелевским "истинно - ложно". В новой, проклевывающейся алгебре место примитивной Истины, кажется, должна была занять Красота, и тогда сразу же удается совместить детерминизм и свободу воли: человеческие желания, конечно, определяются материальной средой, но они непредсказуемы, ибо любой непредсказуемый пустяк - капля под носом красавицы, неправильный выговор политического лидера - может превратить прекрасное или величественное в жалкое или комическое.

Но такого никто не опубликует: это уже как бы и не математика, а философия, а там и своим тесно.

Все, кроме Сабурова, жили выборами. Фанерная призма на троллейбусной остановке была со всех трех сторон обклеена фотографиями кандидатов с призывами: Сидоров - это демократизация, Сидоров - это борьба с бюрократией, Сидоров - это увеличение пенсий и пособий, Сидоров - это снижение цен, Сидоров - это свежий воздух и чистая вода. Рядом источала достоинство фотография божества, рассеченная через глаз отодранной лентой бумаги, словно пиратской повязкой. Физиономии этого руководящего типа рожи эти боярские, как выражалась Наталья, - Сабуров много лет видел на демонстрациях колеблющимися над толпой всяк на своем шестке, но так и не научился разбирать, кто есть кто, - диву только давался, что в народе кто-то из них непременно слыл мудрецом.

Однако на сей раз, привлеченный громким напористым голосом, он узнал на возвышении, окруженном жидкой толпой, только что увиденного на плакате Сидорова, правда, без пиратской повязки, зато с барственным золотым зубом во рту и в местной номенклатурной униформе - дубленка с пыжиковой шапкой, - даже не догадывается, до чего простой люд раздражает его амуниция. "Верность перестройке нужно крепить не безответственной болтовней, а делом, только делом!" - донесся до Сабурова алчный задушенный бас. Они правы - свободная речь несет им гибель. Но и нам тоже. "Член партии, крещеный", - перечислял кандидат свои доблести. Его путь наверх состоял из цепи выговоров и понижений.

В лица других кандидатов Сабуров не сумел вглядеться, заметил только, что один из них военный, в погонах подполковника. Все программы были составлены из газетных передовиц - выбирать приходилось между какими-то стилистическими оттенками. Да и любая "программа" - как будто хоть что-то поддается предсказанию и управлению в этом хаотическом мире!.. Все самое неодолимое вырастает само собой.

Только одна программа привлекла внимание Сабурова необычным обращением: "Соотечественники!" Сабуров вгляделся в дрянное газетное фото и узнал крупнейшего в здешней тайге специалиста по марксистско-ленинской эстетике Кузина, из преданности ей презиравшего искусства. Выглядел эстетик респектабельно, как благовоспитанная жабочка. Он призывал к подъему национального самосознания (видно, забыл уже, что если само собой не поднимется...).