Горбун, Или Маленький Парижанин
Шрифт:
В зале восстановился порядок. Первую атаку Гоназго на позиции противника можно было признать успешной. Жена не предъявила ему никаких обвинений. К тому же он своим последним замечанием вызвал общие симпатии как галантный и великодушный рыцарь. Принц поднял голову и сурово продолжил:
– Филипп де Невер пал жертвой предательства. Не рискну сейчас вдаваться в тайну этого преступления. Отца госпожи принцессы мсьё де Келюса давно уже нет в живых. Уважение к его памяти закрывает мне рот.
Увидев, как после этих слов, задрожала мадам Гонзаго, как побледнела, принц понял, что второй удар тоже попал в цель и остался без ответа. Тем не менее, он себя прервал и, обращаясь к председателю, предложил:
– Если госпожа принцесса желает говорить, то я охотно уступлю ей слово.
Аврора де Келюс попыталась что-то произнести,
– Смерть господина маркиза де Келюса, (который, будь он жив, мог бы представить нам бесценные сведения), исчезновение убийц и много других причин, о которых большинство из вас знает, не позволяют в полной мере пролить свет на это старое кровавое преступление. В нем остается много сомнительного и неясного. Попросту, дело не раскрыто, виновные не наказаны. И все – таки, господа, у Филиппа де Невера был кроме меня еще один друг, друг более могущественный, чем я. Нужно ли его называть? Вам он хорошо известен. Его имя Филипп Орлеанский; он регент Франции. Зная это, кто отважится утверждать, что за убитого Невера некому отомстить?
Наступила тишина. Лишь сидевшие на задних скамьях партера шепотом повторяли последние слова Гонзаго.
Аврора де Келюс, сдерживая гнев, до крови искусала губы и закрыла рот носовым платком.
– Господа, – продолжал Гонзаго. – Я перехожу, наконец, к тому главному, ради чего мы все здесь собрались. Выходя за меня замуж, госпожа принцесса поставила меня в известность о своем тайном, но законном, браке с покойным герцогом де Невером и тогда же сообщила, что имеет от этого брака дочь. Подтверждающие упомянутый факт документы отсутствовали. В приходской регистрационной книге были вырваны два листа. Боюсь, что и это дело мог бы прояснить опять же лишь маркиз де Келюс. Но мсьё де Келюс при жизни ничего на сей счет не говорил, а теперь нам остается только вопрошать у его могилы. Все акты подписывал приходской капеллан деревни Таррид отец Бернар. Он засвидетельствовал первый брак госпожи де Келюс, рождение мадемуазель де Невер, и он же произвел регистрацию второго брака, в результате чего вдова Невера получила мое имя. Я попросил бы госпожу принцессу подтвердить мои слова.
Аврора де Келюс молчала. Но кардинал де Бисси, наклонившись, что-то ей шепнул и через секунду объявил:
– У госпожи принцессы возражений нет.
Гонзаго поклонился и продолжал:
– В ту же ночь, когда был убит Невер, исчез и ребенок. Трудно постигнуть, господа, какой неисчерпаемый кладезь любви и терпения заключен в материнском сердце. В течение восемнадцати лет единственной заботой госпожи принцессы, ее постоянным ни на час не прерывающимся трудом являлись поиски дочери; – поиски, к сожалению, вплоть до настоящего времени не принесшие результатов. Ни одного следа, ни одной зацепки. Все та же неизвестность, что и в первый день.
Нанеся очередной удар, Гонзаго посмотрел на жену. Аврора словно в мольбе возвела глаза к небу. В них стояли слезы, но не было ожидаемого отчаяния, – скорее, наоборот, в ее взгляде появились непонятная для него надежда. Значит, удар не попал в цель. Почему? Гонзаго испугался. Ему стоило больших усилий взять себя в руки. Наконец он продолжил.
– Теперь, как бы ни было мне это неприятно, придется коснуться еще одной темы, – на сей раз речь пойдет обо мне. После того, как я стал супругом госпожи де Келюс, (произошло это, как вы понимаете, в царствование прежнего короля), парламент Парижа по инициативе покойного герцога Эльбёфа, дядюшки по отцовской линии нашего злосчастного родственника и друга голосованием в обеих палатах провел постановление, приостановившее, (почти в полном объеме, за небольшим предусмотренным законом исключением) мои права на наследство Невера. Акция была предпринята для того, чтобы защитить интересы юной Авроры де Невер, если она вдруг объявится. Это парламентское постановление показалось мне вполне оправданным и справедливым. Единственно, о чем я тогда жалел, это что не сам выступил с инициативой данной акции. Однако вскоре начались неприятности. Да еще какие!
С каждым словом говорившего внимание аудитории усиливалось.
– Тише! Тише! – одергивали друг друга в задних рядах. – Дайте послушать!
Гонзаго окинул взглядом свою «гвардию», давая ей понять, что наступает кульминационный момент, и заговорил, чуть повысив
– Я был молод, имел прекрасное положение при дворе, богат, даже очень богат; мои аристократические корни ни у кого не вызывали сомнения. Моей женой стала дивная женщина, – настоящее сокровище красоты и добродетели. Куда тут денешься, спрашиваю я вас, от козней завистников. Они быстро нащупали мое слабое место, мою Ахиллесову пяту. Постановление парламента как бы ставило меня в положение обиженного, и в низменном обывательском сознании я представлялся эдаким сиятельным злодеем, ради того, чтобы заполучить наследство Невера якобы заинтересованным в смерти его юной дочери.
В зале начался шум возмущения.
– Ни много – ни мало, господа! – Гонзаго сам, не прибегая к помощи председателя, снова овладел общим вниманием. – Ничего не попишешь! Так устроен мир, и нам его не изменить. Если у меня есть интересы, особенно интересы материальные, значит я должен быть злоумышленником. Еще бы! Какая возможность! Всего одно препятствие к получению огромного наследства! Никакого значения не имела моя прежняя благопорядочная, (и тому много свидетельств), жизнь. Меня начали подозревать в самых низменных, самых преступных намерениях. Злокозненные наветы набирали силу. Они посеяли, (увы, вынужден публично признаться и в этом), отчужденность, холодность, едва ли не ненависть между госпожой принцессой и мной. Клевета вторглась в нашу жизнь и с каждым днем все больше разрушает мою семью.
Он выделил последнее слово.
– Не знаю, господа, способны ли вы, не испытав на себе злотворного действия стрел, отравленных ядом клеветы, уяснить ужасное положение, в котором я оказался. Клевета преследует меня повсюду: она внутри моего дома, в моей спальне, она разъедает сознание моих близких и дальних родственников, она истощает мои силы и здоровье, она сводит меня с ума. Ведь если все будут постоянно твердить льву о том, что он осел, то в конце концов он закричит: «И-а!». Пока что до этого не дошло. Но как знать? Если бы вы могли понять, какие муки испытывает несправедливо подозреваемый. Если бы вы увидели кровавые слезы, катящиеся по его щекам, когда он стенает, взывая к глухому провидению. Если бы вы могли понять! Поверите ли, (сейчас мне не до шуток), могу присягнуть перед судом, что я охотно променял бы свои бесчисленные титулы и огромное состояние на тихие радости простого обывателя, у которого есть маленький домик, скромный достаток, любимая преданная всем сердцем жена, любящие и чтящие отца своего дети. Семейное счастье – частичка высшей благодати, которой Бог милосердный наделяет многих, но, увы, не всех. Не всех.
Последние слова, произнесенные совсем тихо, дрогнувшим, словно от подкатившего к горлу комка, голосом, как будто Гонзаго вложил в них самую сокровенную частицу своего сердца, вызывали у слушателей сочувствие. Большинство было тронуто до глубины души. У некоторых, особенно дам, навернулись слезы. Несмотря на нравы, испорченные набиравшим силу духом коммерции, понятие семейной святыни: материнства, отцовства для многих оставались смыслом жизни. Те же, кого семейная благодать обошла, тоже слушали со вниманием, напоминая слепцов, стремящихся через другие чувства постигнуть что есть цвет, или девиц легкого поведения, проливающих в театре слезы на спектаклях о поруганной девичьей чести. Лишь двое оставались равнодушными к словам Гонзаго: госпожа принцесса и мсьё де Шаверни. Глаза принцессы были опущены. Она о чем-то задумалась и совершенно не обращала на Гонзаго внимания. Шаверни, напротив, сосредоточенно слушал, порывисто ерзая в кресле и выстукивая ногами на паркете дробь. Его физиономия выражала противоречивые чувства, где главным было изумление.
– Мой сиятельный кузена – исключительный прохвост, – бормотал он.
Остальные, глядя на безразличие мадам Гонзаго, понимая, как принц несчастлив в браке, с наивной искренностью ему сочувствовали.
– Да. Это уже чересчур! – сказал мсьё де Мортемар кардиналу де Бисси. – Будем справедливы, чересчур.
Кардинал в этот момент щелчком сбивал со своего воротника крошки испанского табака. Каждый из представителей высших кругов старался держаться с достоинством. Но публика, занимавшая партер, в особенности первый ряд, где располагалась «роковая гвардия» Гонзаго не стеснялась в проявлении эмоций. Жирон отчаянно тер платком сухие глаза, по щекам Ориоля, более чувствительного, или более искусного притворщика, катились горючие слезы, барон Батц плакал навзрыд.