Горчаков
Шрифт:
К числу таких людей принадлежал Александр Васильевич Никитенко (1804–1877) — писатель, литературовед, публицист, ученый.
Выходец из крепостных крестьян воронежской глубинки, Никитенко с юных лет покорял окружающих своей одаренностью. Обратив на себя внимание влиятельных людей, Никитенко получил вольную, переехал в Петербург. Назначенный ему при поддержке В. А. Жуковского пансион и стипендия позволили окончить Санкт-Петербургский университет. Первые литературно-публицистические статьи Никитенко вызвали интерес общественности, издателей. Становление литератора, ученого, педагога, возвышение авторитета Никитенко в журналистских кругах пришлись на годы николаевского правления, когда тотальный контроль над литературой и публицистикой был неотъемлемой частью государственной политики, а цензура — главным инструментом ее защиты и осуществления.
Благодарность к власти за милость свободы и право быть среди избранных делали Никитенко беззащитным перед ее диктатом. Он вынужден был сочетать научную и преподавательскую деятельность,
Ко времени прихода к власти Александра II у Никитенко уже была сложившаяся репутация, и его достойно приняли в литературном сообществе нового, реформаторского времени. Он активно включился в литературную жизнь, однако его вновь призвали к государственной службе, когда стал вопрос о возобновлении утрачиваемого властями контроля за периодической печатью. Произошло это в пору осознания того факта, что прежняя цензура потеряла способность «руководить» литературным процессом, а печать «захватным путем, с чувством ложно понятой свободы приступила к предметам, какие ранее были запретными».
Перед умудренным опытом, просвещенным государственным чиновником Никитенко была поставлена задача поддерживать баланс интересов, при этом сам он оставался верен своему внутреннему долгу: оберегать литературу от «невежественных и непросвещенных притязаний светской черни». И на этом новом этапе российской жизни, несмотря на все цензурные препоны, именно ему удалось добиться публикации произведений многих авторов, хотя сами они могли этого даже не знать.
Александр Васильевич Никитенко — личность драматической судьбы. Вынужденный всю жизнь лавировать, примиряя интересы власти и творческие амбиции литераторов, он не мог заслужить однозначных оценок ни со стороны правительственных кругов, ни со стороны пишущих. Для тех и других Никитенко оставался государственным чиновником, чья просвещенность сделала его исполнителем не самой почитаемой в литературе функции. Его труды по эстетике, филологии, литературоведению и истории культуры, собственное литературное творчество не принимались всерьез. Он был восторженно принят в студенческих аудиториях как блистательный преподаватель, его ценили как официального оратора и всегда приглашали на торжественные мероприятия. Однако его научные изыскания и труды так и остались невостребованными. Оттого, видно, и итог своей жизни Никитенко расценивал весьма безрадостно, с глубоким внутренним недовольством, и это легко объяснимо: свой талант и жизненные силы Никитенко растрачивал на предупреждение и разрешение конфликтов. Ущербная политика официальных кругов, очевидные социальные противоречия, так или иначе отображаемые в творчестве художников, — все это не могло не создавать тупики, выход из которых приходилось находить Никитенко и ему подобным. Роль, которую уготовила ему судьба, сделала из него, по его собственному признанию, «умеренного прогрессиста», а постоянная необходимость «примирять непримиримое» сказалась и на достоинствах его литературных произведений. Романы и повести Никитенко страдали расплывчатостью, стремлением обходить острые углы.
И все же Никитенко вошел в историю русской литературы. Его главным литературным наследием, обретшим исключительную историко-художественную ценность, стал дневник, который он вел с четырнадцати лет. Изданный лишь в 1893 году, дневник обрел широкую известность. Он и теперь интересен, причем не только как историко-документальная летопись духовной жизни России. Сквозь ход событий и явлений, о которых пишет Никитенко, высвечивается мятущаяся душа талантливого, мыслящего, страдающего человека. В дневнике выстраивается живописная картина духовной жизни России на протяжении двух царствований — Николая I и Александра II. В нем много подробностей, деталей событий, а также слухи, суждения, мнения, интриги во власти. Сочно выписаны образы деятелей и дельцов, повадки и нравы правящей элиты, борения и конфликты в литературно-художественной среде и, конечно, дан авторский комментарий к ним. Общественность России только после смерти Никитенко узнала подлинное лицо и жизненное кредо одного из даровитых своих современников, получила представление о его другой, тайной жизни и образе его мыслей. Только оставаясь наедине со страницами дневника, Никитенко удавалось раскрепостить свой литературный талант. Перед читателем предстает не просто бытописатель, но и подлинный художник слова. Это делает дневник признанным литературным памятником отечественной культуры,
«Мне удалось, наконец, провести И. А. Гончарова в цензора. К первому января сменяют трех цензоров, наиболее нелепых. Гончаров заменит одного из них, конечно с тем, чтобы не быть похожим на него. Он умен, с большим тактом, будет честным и хорошим цензором. А с другой стороны, это и его спасет от канцеляризма, в котором он погибает» [119] .
Теоретические взгляды Гончарова на проблемы свободы печати и свободы слова были вполне определенными. Позднее он выразил их следующим образом: «Правительство слишком хорошо защищено — так защищено, что трудно, хотя и необходимо иногда для общего интереса, говорить против него в печати… У нас все должны стоять за правительство, за господствующую религию — и всякое отступление от того или другого — считается преступлением».
119
Никитенко А. В. Дневник. В 3 т. Л., 1955. Т. 1. С. 425.
Видя в монополии государства на печатное слово исключительный вред, писатель поддерживал принцип гласности.
«Что же будут проповедовать собственно охранительные журналы? Что надо молиться Богу, чтить власть и т. д. Но это знают все. Заграничные журналы проповедуют не то: одни пытаются доказать, что Франция воскреснет, когда Шам-бор придет, а другие ратуют за Орлеанский дом, третьи доказывают, что Наполеоновская династия одна способна спасти Францию. В Англии — оппозиционные журналы следят за каждым шагом правительства и нападают на ошибки. И правительство и вся Англия — сильны именно этим открытым контролем… А у нас!» [120]
120
Гончаров И. Л. Собр. соч. В 8 т. М., 1978–1980. Т. 7. С. 398–400.
Заслуживает интереса суждение Гончарова об издателе «Колокола»:
«Герцен… действовал все-таки для России и, горячо любя ее, язвил ее недостатки, спорил с правительством, выражал те или другие требования в ее пользу, громил злоупотребления — и нет сомнения, был во многом полезен для России. Он ушел, потому что ничего этого он не смог бы делать» [121] .
Появление человека с подобными взглядами в ведомстве, которое еще не так давно связывали лишь с запретами и репрессиями, значительно способствовало изменению и самой цензурной политики, и отношения общества к цензуре. Благодаря грамотной аргументации Гончарова увидели свет запрещенные ранее произведения М. Ю. Лермонтова, а уже опубликованные были дополнены исключенными цензурой фрагментами. Его убедительные доклады сделали возможной публикацию сочинений И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского, Н. А. Некрасова, А. Ф. Писемского в том виде, как они были написаны. Сам будучи писателем, Гончаров с первого взгляда умел оценить художественные достоинства литературного произведения и нередко пытался поддержать собратьев по перу.
121
Там же. С. 384.
«Милостивый государь Александр Николаевич, — писал Гончаров Островскому, — только три дня тому назад получил я… три из Ваших комедий: 1. «Свои люди — сочтемся». 2. «Семейная картина» и 3. «Утро молодого человека» и тотчас же последние две подписал, а первую вчера при рапорте представил в цензурный кабинет.
Сомнения нет, что комедия в измененном виде пройдет, но мне хотелось бы, чтобы она прошла в прежнем виде: я буду настаивать на этом, но боюсь, что не захотят нарушить формы, т. е. не найдут достаточного повода нарушить прежнего решения» [122] .
122
И. А. Гончаров в кругу современников: Неизданная переписка. Псков, 1997. С. 322.
Действительно, не всегда подобные попытки Гончарова венчались успехом. Так, например, не удалось пропустить в печать авторский вариант поэмы Аполлона Майкова «Сны». Хотя в личном письме известному поэту Я. П. Полонскому Гончаров довольно уверенно писал, что «часа через два поэма будет в типографии и подписана мною без всякого изменения» [123] , ему не удалось отстоять ее перед цензором А. И. Фрейгангом — одной из самых одиозных фигур Петербургского цензурного комитета, — известным заведомой недоброжелательностью к литераторам.
123
Там же. С. 192.