Гордая птичка Воробышек
Шрифт:
– Ближе к полночи, – отвечаю я, но предупреждаю: – Хорошо подумай, Самсон, стоит ли? В этот раз все слишком невинно.
Парень затягивается, проводит рукой по бритому черепу и бросает сигарету под ноги. Щелкает молнией, задергивая наглухо воротник.
– Расскажи бабушке о своей невинности, Люк, – говорит, усмехаясь, – а я послушаю, – кидает довольный взгляд за плечо на подошедшего Яшку, оскалившегося хитрой ящерицей. – Яков, ты был прав! Твой младшенький снова в деле. Так что готовь бабло, братуха, – хлопает того по плечу, пока я рассматриваю старшего брата, с которым не виделся больше года, –
«Забей на него!», «Пошли старика на хрен!», «Черт, живые бабки, брат!», – слова Яшки комом стоят в горле и звенят отголосками прошлого в голове, когда я отрезаю его входной дверью корпуса и ухожу на третью пару. Он долго кричит мне вслед что-то из старого и присущего ему: «Да он на тебя др*чить хотел!», «Бл***, ты без него никто!» после моего короткого и злого «Отвали», и я понимаю, что ничего не изменилось между нами за прошедший год. Между мной и им. Ничего, кроме того, что я смог вернуться.
Его желания так прозрачны, что мне становится противно. Брат извне. Ненавистный отросток вне семьи. Как бы ни хотелось все исправить моему папаше, я слишком долго был изгоем, так какого черта я должен сейчас что-то менять?..
На выходе из холла я наталкиваюсь на темноволосую девчонку в зеленом балахоне и дурацких ядовито-желтых сапогах и громко чертыхаюсь, убирая ее с дороги.
– Какого хрена! – шиплю ей в лицо, когда она упрямо оббегает меня и вновь обозначается на пути, протыкая насквозь злыми черными глазами. – Ты кто?
– Шанель в манто! Люков? – дерзко спрашивает девчонка и нехорошо щурит взгляд. – Илья? С четвертого?
И я раздраженно киваю. Возвращаюсь мыслями в университет и вглядываюсь в незнакомое лицо – обычное, характерное, запоминающееся. Рассерженное. Оказавшееся вдруг слишком близко от меня. Подруга очередной снятой девчонки на вечер? Я определенно точно был осторожен.
– Чего тебе, девочка?
– Тань, не надо, – слышу негромкий мужской окрик за ее спиной и нехотя соглашаюсь, реагируя движением в ответ на звонок к ленте.
– Лучше не надо. Послушай друга.
Но девчонка решительно мотает головой, упирая кулак в бок.
– Нет, Вовка, надо! Надо, Люков! – вцепляется в мой локоть – ох, это она зря. – Я тебе сейчас все скажу!
Я захожу в аудиторию, когда лекция уже идет, и мои шаги особенно слышны в большом лекционном зале. Жму плечом в ответ на недовольный взгляд преподавателя, демонстративно остановившийся на мне, и молча следую к заднему ряду парт, невольным взглядом отыскивая в рядах студентов светловолосую Воробышек, наверняка трусливо упорхнувшую от меня.
Какое мне дело до ее проблем? Никакого. И я готов повторить ей то, что сказал черноглазой девчонке еще раз.
Но Воробышек не видно. Когда я подхожу ближе, то с удивлением обнаруживаю ее, уткнувшую нос в конспект, на прежнем месте. Так и не вспорхнувшую прочь за время перемены. Однако девчонка не пишет. Невероятно, но под дружный скрип ручек и монотонный голос лектора она спит. Положив голову на согнутый локоть и повернув лицо в мою сторону, Воробышек едва заметно дышит, уронив на нос очки.
Учебный конспект исписан быстрым почерком и множеством перечеркнутых линий, желая узнать, что же я пропустил, сажусь, тяну
«Послушник тьмы»
(Пьеса)
(Отрывок)
Трактирщик (горько, опомнившись): Да-а. Я речи громкие с тобою говорю, вот только дар такой тебе не подарю. Уж больно тяжек он для плеч людских, и так согбенных от трудов мирских. Э-эх, гость! (Медленно отпивает вино из бокала и утирает губы горячим ломтем хлеба.) Я грех свой возложить не смею ни на кого, хотя лелею о том мечту уж десять лет! Да видно мне прощенья нет! Последний день исходит на поклон, все десять лет – один безумный сон. Служенье дьяволу иль Богу… А-а! Все едино! Одним мерилом меряны, что свет, что тьма… Сплошная опостылая картина!
Гость (участливо): Мне не понятен твой секрет.
Трактирщик: Я отдал тракту десять лет! Держа ответ за грязное злодейство. За мной вина, за Господом судейство. Уж десять лет как минуло сегодня, а будто сотня тягостных веков, отяжеленных бременем оков. Где что ни день, то испытанье, томительное ожиданье отпустится ли мне мой грех?.. Но, разделив его на всех, поверь, сынок, не станет легче.
Гость (отпивая вино): Но дар лозы определенно крепче покажется от слов твоих.
Трактирщик: Не спорю. Вино земли сией – подобно морю. Кого штормит, кому покой несет и смерть. Уж говорил я: это как смотреть. Ну, а кому, как мне, кручину. Причину несть свою провину по жизни дальше и служить. Служить Ему до искупленья. А если нет – освобожденьем мне станет только смерть моя. И все же склонен верить я: не в том мое предназначенье.
Гость (с живым интересом): А в чем же?
Трактирщик (озадаченно): Не знаю. Но скажу, что роли для каждого расписаны судьбой. Ведь ты не думаешь, что мы по доброй воле все забрели сюда? Что встретились с тобой?.. Ах, если б кто совет мог дать, как быть? Как дальше с тяжестью на сердце старом жить?
Гость (задумчиво): Твои слова за вязью тайны. Однако тропы не случайно для нас проложены Творцом. Кто знает их, тот светл лицом. Тот сердцем чист и благ делами. А в остальном же, между нами, тебе, отец, совет один: держи ответ, и будь терпим. Возможно, все тебе вернется.
Трактирщик (с грустной улыбкой): Держу, сынок. Что остается? Служить ему – вот и служу. (С живым интересом оглядывая гостя.) Так, стало быть, ты держишь путь домой?