Гордая птичка Воробышек
Шрифт:
Гость (кивая): Домой, отец. Держу дорогу в Ругу из Кассиопии… Наставнику и другу я обещанье дал вернуться в отчий дом. В родную материнскую обитель, откуда отроком – так повелел правитель земли моей – был отдан на поклон. На верное и вечное служенье жрецу-отцу из храма «Трех Владык». Мирэю – прах его земле, а душу Богу, коль сможет проложить дорогу она к Всевышнему, – греха не искупить.
Трактирщик (не скрывая
Гость (осторожно): Цена молве – недорога.
Трактирщик: Цена ей, правда, лишь слова, что с уст слетают, словно пух. Однако ж, выскажемся вслух: слыхал, Мирэй наказан, меч снес ненавистный череп с плеч! А с ним и храм исчез в огне, предав владык сырой земле. И поделом, скажу, тирану! Чей труп исчез, как в воду канул! А может, в пламени сгорел, оставив душу не у дел. Кто знает, где теперь она? Низвергнута ль? Погребена под чадом грешной преисподней?
Гость (задумчиво): А может, прячется средь нас, отыскивая к Богу лаз. Некаянна, непрощена, одна, без сна, и без тепла. В виденьях прошлого блуждая, не существуя, выживая на плахе совести своей. (Закрывая глаза и жестко отирая рукой лицо.) То было, кажется, сто лет тому назад. Но храм, отец, не меч разрушил – яд. Яд Светлой Истины, коснувшийся престола…
…беру ручку и думаю, внимательно глядя на спящую фигуру девчонки в дурацком свитере, словно снятом с плеча старшего брата: на кой мне это надо? Неужели все дело в Синицыне? И раздраженно ломаю попавшийся под руку карандаш.
А-а, черт!
– Ау-у!
– А? Что?.. Ой, Колька, с ума сошел, так пугать?
Пальцы Невского еще раз щелкают меня по носу и поправляют сползшие с лица очки.
– Просыпайся, Воробышек! – командует парень, усаживаясь передо мной на стол и заглядывая в глаза. – У тебя есть двадцать штрафных минут от куратора, чтобы привести в порядок ее кафедру, и две, чтобы доложить другу, как ты докатилась до порочащей высокое имя студента жизни сони?
Господи, я что, уснула?
– Почему только две? – я прихожу в себя и удивленно осматриваю опустевшую аудиторию, зевая в ладошку.
Вот дурында, и ведь даже не заметила как!
– Потому, птичка, – отвечает Колька, – что минуту назад объявлена срочная эвакуация пернатых с территории университета. Плюс зачистка подозрительных кадров уполномоченной группой работников-уборщиков учебных территорий. Извини, Воробышек, но сегодня половая тряпка за тобой.
– Все равно, – не сдаюсь я. Бурчу, вставая со скамьи, злюсь на себя, отпихивая с пути длинные ноги
– Это как же? – интересуется Колька, помогая мне складывать в сумку учебные предметы. – Громким чмоком в ухо?
– Дурак. Сладким страстным поцелуем, например. Как царевну…
– Лягушку? – кивает парень, а я жму плечом, мысленно отмечая галочкой еще один собственноручно вбитый гвоздь в крышку гроба желанного диплома.
– Ну, можно как лягушку, – соглашаюсь. – Чем я хуже? Постой, – спрашиваю, натягивая на шею шарф, – или там красавица была?
– Воробышек, – Невский странно смотрит на меня, – ты поаккуратнее с предположениями, – просит, окидывая тоскливым взглядом. – А то ведь я, как Иванушка-дурачок, могу исполнить. Будешь мне тогда караваи печь и портки по ночам стирать, пока я шкуру твою пупырчатую в постельке стеречь стану.
– Размечтался, крякозябл! Живи уж, – кисло улыбаюсь парню, глядя на часы. – У меня и так с этой учебой ночи бессонные, только твоих портков для радости жизни и не хватает. Что там с факультативом по начертательной, не знаешь?
– Уговорила, – фыркает Колька, – обойдемся без поцелуев. Сегодня тихо, – отвечает на вопрос. – Перенесли на вторник. Так что сейчас с чистой совестью по домам. Ты не переживай, птичка, – усмехается на мой красноречивый вздох облегчения, – я тебе график сделаю, как обещал.
Вот теперь я улыбаюсь по-настоящему.
– Ты настоящий кабальеро, Невский! Пожалуй, – говорю, поправляя уголок воротника мужской рубашки, заломленный кверху, – я позволю тебе облобызать подол моего платья.
Колька смеется, а я упираю в него палец.
– В общем, так, амиго, обед в буфете за мной. Постой! – отбираю у друга раскрытый конспект, исписанный ровным красивым почерком, когда он поднимает предмет со стола, намереваясь положить в мою сумку. – Это, кажется, не мой, – с недоумением верчу в руках собственную тетрадь с аккуратно вписанной в нее чужой рукой темой сегодняшней лекции, ничего не понимая. – Или все же мой… Но как?
Невский хмурится и ждет, пока я перестану строить из себя «охваченную внезапным ступором Кассандру», а я с ужасом моргаю на него, выстраиваю в голове нервно позвякивающую логическую цепь событий и внезапно вспоминаю конспекты Люкова, оставленные в комнатке общежития. Провожу параллель…
Как же так? Этого просто не может быть! Не мог же Люков ошибиться тетрадями и вписать тему в чужой конспект, пока я позорно дрыхла рядом? Или мог?.. Вот черт! И что же мне теперь делать?
Когда я вечером возвращаюсь с работы, Крюкова смотрит телевизор и жует бутерброд.
– Привет, – бросает мне лениво, сидя в постели, и отворачивается. – Есть будешь, Жень? Я суп сварила, с лапшой, – говорит, щелкая пультом. – Вон, еще теплый, на столе. Не такой как у тебя, конечно, но вроде тоже ничего получился.
Я снимаю куртку и шапку. Разуваюсь. Прохожу в комнату и здороваюсь:
– Привет, Тань.
Мою руки, достаю из пакета небогатые покупки, сделанные на одолженные у Эльмиры до завтрашнего аванса деньги: крупу, масло, хлеб – и думаю: Крюкова и кухня? Странно.