Гордость Карфагена
Шрифт:
Он прошел с опущенной головой до самого Форума и остановился у стены примыкавшего здания, как будто ожидал своего хозяина. Вокруг толпились люди. Туссело слышал латинскую речь и осязал отвратительные запахи их тел. Он чувствовал жар их кожи и прохладу, идущую от мраморных плит, колонн и статуй, украшавших это место. Он все еще не поднимал головы. Ему не нужно было рассматривать римлян. Туссело и без того знал выражения их лиц. Перед его мысленным взором всплывали сморщенные щеки старых женщин и задранные кверху длинные носы сенаторов. Он видел, как мимо мелькали бедра матрон, волосатые торсы молодых мужчин и фигуры игравших детей.
Он сжал пальцами пряжку, которая крепила плащ на шее. Туссело еще не был готов расстегнуть ее. Он понимал: после этого действия в его жизни изменится все, что только можно изменить. Он не чувствовал страха, хотя и ожидал его. Впрочем, он не ощущал и ненависти, копившейся в нем столько лет. Туссело поражался тому, что каждый новый вздох наполнял его ликующей радостью. Впервые в жизни он чувствовал, что нашел свое место в мире. Конечно, вред, нанесенный ему Римом, никуда не делся. Его нельзя было исправить и забыть. От него невозможно было убежать. С ним можно было только встретиться лицом к лицу и очистить его кровью до полного забвения, до полной потери памяти. Здесь речь не шла о поражении. Наоборот, он находил в этом истинное откровение о природе своего рабства. Он понимал, что препятствием на пути к свободе являлась его собственная смерть. Пройдя ее, он разорвет все кандалы и цепи, так крепко сковавшие его.
То был мистический момент — такой, который нужно почитать молитвами и подношениями. Он вытащил копье из-под туши кабана. Шлепнув мула по крупу, Туссело посмотрел, как тот уходит. Его по-прежнему никто не замечал, но перемена назревала. Он расстегнул металлическую пряжку и, сорвав плащ с плеч, подбросил его в воздух. Затем Туссело вошел в толпу людей.
— Рим! — крикнул он на латыни. — Как ты будешь жить без моего черного сердца, которое так долго билось для тебя?
Он ударил себя кулаком по груди, подчеркивая сказанное. На миг все картины мира, окружавшие его, замедлились до неподвижности. Ветер унес обрывки фраз, смех оборвался до полного молчания, его плащ опустился на камни, сотни римлян повернулись к нему. Он сжал копье двумя руками, слегка присел и напрягся, как леопард на охоте. Его неистовые, широко открытые глаза следили за каждым движением. Он уже видел солдат, бежавших к нему со всех сторон.
Хорошо, подумал он. Великолепно. Туссело больше не будет рабом.
К своему изумлению, Магон обнаружил, что солнце стало черным. Вот почему он остановил скакуна, повернулся и посмотрел на небесное светило. Он не мог отвести от него глаза. Черный круг притягивал его к себе, и Магон падал в него, словно в глубокий колодец. Неважно, что вокруг ярилась битва. Римляне, догонявшие их несколько дней, внезапно выскочили из засады, и мощная сила трех легионов ударила по его отрядам со всех сторон. Он вытер с лица чужую кровь. Она хлестала из воина, стоявшего рядом. Кто-то срубил голову несчастному парню, и он превратился в кровавый фонтан. Адъютант прокричал, что им нужно отходить, но в то мгновение ни одно из обстоятельств не было настолько важным, как черное солнце.
Он услышал голос, окликавший его по имени. Настойчивый, хриплый и близкий к уху шепот проник в его мозг сквозь грохот сражения. В тот же миг, как будто раненый этими словами, конь Магона задрожал. Генерал почувствовал, как ноги животного подогнулись. Он вдруг понял, что полетит сейчас на землю через голову скакуна. Но его взгляд по-прежнему был прикован к солнцу. Вместо того чтобы пришпорить вставшего на дыбы коня, Магон повернулся в сторону. Он увидел, как солнце злобно улыбалось ему через черный круг. Лошадь рухнула на землю. Удар о грунт привел его в чувство. Он увидел пилум, торчавший из груди скакуна. Конь сучил ногами в предсмертных судорогах. Магон попытался встать и вдруг понял, что его нога зажата под животным от пятки до самой промежности. Его поразило, что он не чувствовал боли, хотя и ощущал вес лошади, прижимавший ногу к острому ребру скалы.
— Магон? Генерал? Ты должен сейчас же проснуться...
Он схватил человека за ворот и сказал, что давно уже не спит. Ему придавило ногу. Он попросил о помощи. Но человек не помогал. Тогда Магон изогнулся и отпихнул от себя коня. Лошадь неестественно вывернула шею и посмотрела на него глазами побитой собаки — с обидой и разочарованием. Магон оттолкнул коня свободной ногой и встал, чтобы вернуться к битве. Но что случилось? Он не увидел своей армии и даже говорившего с ним человека. Вместо этого он стоял один среди полчища врагов. Они окружили Магона и нацелили в него копья, похожие на торчащие длинные пенисы. Их шлемы отражали сияние черного солнца. Внезапно он почувствовал вкус вина во рту. Противный вкус. Омерзительный запах. Он впитывал его в себя при каждом вдохе, и ему казалось, что кровь становилась такой же, как вино. Возможно, его уже пронзили копьями. Он посмотрел на грудь, чтобы найти там раны, и пережил момент смущения, когда его зрение смазалось и потемнело до черноты. Догадавшись, что его глаза закрыты, он попробовал поднять тяжелые веки.
Одна картина мира скрывала под собой другую. Он увидел над собой лицо мавра по имени Джадир. Тот был его капита ном. Джадир поднес мех к губам Магона и попытался влить в них вино. Генерал отклонил голову и обругал человека.
— Прости меня, — сказал мавр, — но мы не знаем, что делать с тобой. Только вино приводит тебя в чувство. Врач пропал. Наверное, его схватили римляне. Нам обещали прислать мазь с одного из кораблей.
Пока рот мужчины шевелился, оформляя слова, мир вокруг Магона увеличился в размерах и принял более прочную форму. Джадир сидел под низким деревянным потолком, и плавные движения его головы свидетельствовали о качке корабля в открытом море. Магон смутно чувствовал присутствие других людей, но ему не хотелось разговаривать с ними. Он с трудом фокусировал взгляд на лице одного человека. Тело казалось растянутым в пространстве и невесомым. Он мог бы забыть о нем, если бы не тошнотворный запах и сильная пульсация в жилах.
— Где я? — спросил он.
Магон знал, что уже задавал этот вопрос и получал на него ответ. Но он не помнил слов Джадира.
— Мы плывем в Карфаген, — сказал мавр. — Сейчас ночь. Вахтенный недавно сообщил, что мы прошли Элерию на Корсике. Он видел огни. Наш корабль находится сейчас в открытом море. Прости, что я разбудил тебя, но нам нужно принять решение. У нас нет врача, однако каждый, кто видел тебя, убежден, что ждать больше нельзя. Клянусь богами, нам хотелось бы доставить тебя сначала на родину. К сожалению, если ничего не сделать, мы не успеем довезти тебя живым.
Несмотря на нараставшее давление, которое сжимало и отпускало его тело, Магон понимал все слова, которые произносил человек. Он просто не знал, что они обозначали. В них не было смысла.
— О чем ты говоришь?
Джадир отшатнулся. Ноздри его широкого носа расширились и затем расслабились. Гладкая коричневая кожа, не тронутая бедами прожитых лет, шелушилась на носу и лбу.
— О твоей ноге... Мой друг, твою ногу нужно отнять. Магон вообще не понял его заявления.
— Говори яснее! Я не понимаю тебя.
Его слова опечалили Джадира.
— Рядом с Генуей римляне взяли нас в кольцо* — сказал он. — Они разогнали наших слонов. Ты упал с коня и сломал ногу...
— Генуя?
— Это город на севере Италии. Наш план был смелым, генерал, но у нас ничего не получилось...
Джадир продолжил свой рассказ, но ум Магона уловил лишь последнюю фразу. Она принесла с собой весь ужас нынешней ситуации. Одной яркой вспышкой он вспомнил несколько прошедших месяцев. Оставив Иберию, Магон отправился на Балеары и при высадке услышал весть о смерти Гасдрубала . Она шокировала его почти до ступора, но позже заставила действовать с еще большей настойчивостью. Он провел несколько трудных недель, убеждая островитян присоединиться к его армии. Он заверил их, что Римская империя уже на грани уничтожения. Магон внушал им, что высадка их войск на севере Италии завершит неминуемый разгром. К ним присоединятся лигурийцы и галлы. Они двинутся на противника с севера, а Ганнибал — с юга. Их армии возьмут Рим в клещи и раздавят его, словно жирный прыщ, сжатый острыми ногтями. Прекрасная метафора, но балеарцы бросились в его объятия только после того, как он пообещал добавку к обычной плате за сезон, хотя в прежние дни их отцы и деды довольствовались посулами вина и женских ласк.